Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Еще одна несколько снобистская радость — старые фильмы. Прежде их показывали в «Кинематографе», размещавшемся в Доме культуры им. Кирова на Васильевском, потом — в кино «Спартак» на Кирочной. Обмен впечатлениями и взаимная информация были частью светской телефонной болтовни (равно как и рассказы о «достанных» книжках). «Причастные» и «допущенные» хаживали в Дом кино, иные пробивались туда осатанело и страстно. Мне никуда не хотелось, я даже не ходил на кинофестивали, отчасти по лени, отчасти из растущего равнодушия к модным зрелищам, куда стремились попасть «все интеллигентные люди», такое у них было «самоназвание». Я, однако, вовсе не брезговал и вполне буржуазными радостями — к пятидесятилетию купил себе в подарок цветной телевизор (практически даром: я приобрел его в кредит, а как раз с упомянутого возраста переставали брать налог за бездетность, так что убыли в жалованье я не ощутил). Эти мутноватые цветные картинки по-новому открыли мне глаза на нашу верхушку. Именно в цвете особенно уродливыми оказались съезды, вручения вождям орденов, бесконечные лозунги и некрасивые галстуки секретарей ЦК…

Весной 1983 года я поехал в Вильнюс. Там был конгресс отечественного отделения ИКОМа (Международный совет музеев) — довольно бессмысленное мероприятие, на котором присутствовали из обычной любви к пышным командировкам и которое текло столь вяло, что сейчас я не могу уже вспомнить, действительно я выступал там с каким-то докладом или мне это померещилось. Зато были какие-то экскурсии, бесконечные приемы, поездки, мелькали знатные в музейном мире лица. Один человек с окостеневшим орлиным лицом старого горца показался мне двойником Расула Гамзатова. Потом выяснилось, что это непосредственно сам Гамзатов, приехавший с женой — директрисой Дагестанского музея. На приеме в старом барочном монастыре он читал по-русски не стихотворные переводы своих сочинений, а просто их подстрочники на довольно корявом русском языке. Тогда я поверил, что он действительно большой поэт, — как ни странно, именно в этих тягучих гортанных фразах было волшебство мысли и лирики. Избалованный славой, Гамзатов в роли enfant terrible «многонациональной советской литературы» позволял себе вольности и, обнимая литовского министра, провозглашал с несколько даже сталинским гортанным акцентом на весь гулкий и пьяный монастырский зал: «Как странно — мыныстр културы у них културный!»

А я вечерами смотрел с четырнадцатого этажа почти роскошной гостиницы на туманный город, предаваясь странной недомашней хандре. Днем искал остатки старого Вильно, именно «Вильно», где семьдесят девять лет назад родилась моя мама, но оказалось, Жандармский переулок, где жила ее семья, куда-то исчез, его застроили, да и вообще в городе — либо что-то от недолгой и надменной жизни Литвы тридцатых, либо от советской столицы «Литовской ССР». А тот — литовско-польско-русско-белорусский провинциальный город, где служил по ведомству путей сообщения статский советник Владимир Павлович Рейслер и где родилась его младшая дочь, моя мама, — он растворился в паузах и содроганиях истории.

В следующем году аналогичный «конгресс» был в Таллине. Там от нашего музея я оказался один. По-моему, ни на одном заседании не был, чего никто не заметил. Меня отлично поселили в шикарной по советским меркам гостинице «Олюмпия», светило яркое теплое солнце, пахло морем и ликерами из почти заграничных кафе, куда мы все время ходили с моим веселым приятелем (скорее уж тогда собутыльником) — эрмитажным археологом, везде выпивая по рюмочке с кофе. Кому была нужна эта чудовищная и, конечно, очень дорогая показуха, не знаю, но мне повезло. Вряд ли увидел бы я знаменитый Тартуский университет. Сотрудники хвалились действительно роскошной библиотекой. Для докторантов — кабинеты с книжными шкафами, даже диванами. «А если человек, уже защитивший докторскую диссертацию, захочет абонировать такой кабинет, чтобы написать книгу?» — неосторожно спросил я. Библиотекарша задумалась и простодушно ответила, что такого не случалось.

^{Старый Вильно. Фото конца XIX — начала XX в.}

Близилась огромная международная выставка по культуре Просвещения, мне сказали, что я поеду во Францию. Я оформлялся, сходил в райком, ответил на вопросы, раздобыл очередную блатную справку о здоровье. Но — «не сочли». Это называлось — «не успели оформить документы». Знающие люди потом рассказывали, что «инстанции» меня пропустили, но в обкомовской выездной комиссии меня считали «скрытым евреем» и придержали. Возможно, все это вранье, но и обыденная мелкая мифология времени кажется мне сейчас важной для понимания нравов.