Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1

С похвалой отозвавшись о моём письме, он мне советовал пера не бросал и готовиться на бакалавра, потому что такие люди были нужны во многих школах. Остановились потом на том, что он хотел мне дать манускрипт, который бы я несколько раз для него переписал, а так как он был на латыни, о ней также меня спросил.

Домаборский всё время стоял над нами, не давая продолжить разговор. Едва разговор окончился, он дал знак, чтобы я шёл прочь.

В тот день этого было достаточно.

На следующее утро я встретил во дворе Остророга, возвращающегося от своих людей. Он узнал меня и кивнул. На его лице рисовалось нечто, выдающее беспокойство. Хитрый и быстро во всё вникающий, он, должно быть, что-то подхватил во время своего пребывания, что позволяло ему думать, что Домаборский был не так чист, как хотел показать себя.

Сперва, начав с рукописи, когда оглянулся вокруг, не слушает ли нас кто, он подошёл ко мне и поглядел в глаза.

— Слушай, — сказал он, — говори мне откровенную правду: что ты тут делаешь? По доброй ли воле?

— Не годится мне уст открывать, — отвечал я быстро, — речь о жизни. Прошу, не спрашивайте меня… Только одно скажу — суровая неволя.

Я хотел уйти, потому что боялся, как бы нас не поймали на разговоре, когда Остророг спросил живо:

— Говори, евреи чеканят в замке монету?

— Пане, — воскликнул я, — смилуйтесь надо мной, мои уста запечатаны страшной угрозой; речь о моей жизни.

Он понял это и замолчал, а меня отпустил и с опущенной головой пошёл в замок.

Потом, вернувшись от дверей, когда я уже скрылся в сенях, вышел Остророг снова на двор и так, как если бы только прохаживался, начал присматриваться. Он направился к закрытым воротам той части, которая была заперта для чужих, какое-то время присматриваясь к ним и к верхушке высокой башенки.

Тут подбежал каштелян; видно, ему об этом дали знать, или сам заметил… Они разговаривали у запертых ворот и видно было, что Остророг хотел посмотреть замок, а хозяин его не пускал. Он не отворил ему и на своём настоял, но, наверное, укрепил этим подозрения шурина.

Перед полуднем Остророг уехал.

Шелига, который был за дверью в сенях, когда они прощались, шепнул мне потом, что Домаборский подозревал шурина в том, что он знал больше, чем говорил, и относился к нему враждебно.

Потом всё дивным образом у нас начало смешиваться и путаться. Каштелян ходил беспокойный, угрожал, посылал письма и людей. Шелига, покачивая головой, предсказывал что-то плохое. Домаборский сам почти не удалялся из замка, а когда ему надо было ехать, окружал себя такой свитой вооружённых людей, точно боялся нападения.

Пришла весна. Я в этих четырёх стенах совершенно не знал, что делалось на свете. Как-то в середине мая путешествие, о котором давно говорили и к которому готовились, осуществилось. Каштелян собирался ехать в Калиш.

Должно быть, было какое-нибудь судебное дело, для которого был нужен писарь, потому что и мне велели готовиться в дорогу. Какое-то беспокойство царило на дворе, что даже не обращали внимания на то, что я, поневоле привлечённый, в дороге очень легко могу сбежать. Каштелян забыл об этом.

Я был рад, что хоть вырвусь из этих стен и немного света увижу.

Домаборский ехал в этот раз не с очень большой свитой, но по-пански. Шли и возы за нами. Сам он, с некоторого времени постоянно злой и нетерпеливый, ехал впереди с поникшей головой, точно ему срочно было и стоять на месте, и возвращаться как можно скорей домой.

Не давал долго отдыхать, с утра чуть свет пускался в дорогу.

Под ночь мы остановились в Калише, где он имел собственный дом, но давно запущенный. Только теперь люди, высланные вперёд, для приёма пана немного его очистили.

Изолированный от других домов, окружённый садом, опоясанный крепким забором, он стоял в стороне, но недалеко от замка. Прежде чем мы въехали в город, каштелян отправил вперёд за чем-то Шелигу. Он чуть задержался, и только тогда, когда он вернулся, мы двинулись.

Нас поместили в пустых комнатах, в которых только солому и сено бросили для постели. С вечера едва было что поесть. Каштелян велел прикатить из города бочку пива, и мы собрались отдыхать. Кого-то он вечером ожидал, два раза посылал и, не дождавшись, пошёл спать и ворота закрыли.

Он приказал, однако, поставить у ворот стражу.

Со мной лежал Шелига, который не раздевался, только сбросил доспехи, что были на нём. Он отчего-то вздыхал и переворачивался с боку на бок, не в состоянии заснуть. Было около полуночи, когда я почувствовал, что он ударил меня рукой. Я открыл глаза. Шелига стоял и, казалось, прислушивался.

— Ты не слышишь? — сказал он мне.

— А что я должен слышать? Я спал.

— Какие-то шаги за забором, как будто толпа людей нас окружает.

— Что ты придумал! — рассмеялся я.

Правду, была тишина, но затем и я услышал какой-то шорох. Шелига перекрестился и вышел на цыпочках из комнаты.