Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1

— Вдова Навойова живёт в Кракове, старается королю неприятелей собрать. Одичалой бабы не узнать, жизнь её так внезапно изменила. Певцы и музыканты от неё не выходят, ежедневные пиры, много молодёжи. Наряжается, хоть уже увяла, красится, рекомендуется, танцует и такое вытворяет, что другие говорят, что якобы у неё с головой не всё в порядке. Не был я там, потому что с королевского двора никто к ней не заглядывает, но мне сказали, что вся эта её весёлость и кокетство выглядели точно какая болезнь. Кажется, что она постоянно в горячке, и даже когда смеётся, невесёлая улыбка пронимает страхом. Хоть, по-видимому, замуж была бы рада выйти, хоть по отцу и приданому своему богатая, никто не соблазнится её рукой. Служит Тенчинским, но и они не рады ей, потому что слишком много шума делает, а они привыкли свои дела делать тихо.

Новость о вдове была для меня неприятна, но Задоре я ничего не сказал. Я только обещал себе избегать и двора, и улицы, где она жила, чтобы с ней не встречаться. Я не смел спрашивать о Лухне, а что-то мне говорило, что и она, должно быть, с ней.

Я был бы рад увидеть её, но не мог и думать о том, чтобы не попасть на глаза Навойовой.

Осторожно вокруг оглядываясь, на следующий день я пошёл к моим знакомым, а сперва к ксендзу Яну Канту.

Как он не удивился, когда я приходил прощаться, так, увидев меня теперь, не показал по себе, что это показалось ему удивительным.

— Снова с возвращением! — сказал он с улыбкой. — Ты, неспокойный человек, блудный дух, когда же ты приплывёшь в порт?

Он не спросил меня, где я бывал и что со мной делалось, как если бы это всё было ему известно. Он имел тот дар читать в людях, о котором я знал давно. Я только вздохнул, что меня судьба преследует.

Он улыбнулся.

— Дитя моё, — сказал он, — а знаешь ты, что она тебе предназначает и куда ведёт? Много раз человек, когда думает, что он над бездной, не видит, что избавление очень близко.

— Вот бы ваши слова были пророческими! — вздохнул я.

Он смотрел на меня такими светлыми глазами, что добавил мне смелости.

— Иди с Богом, — сказал он загадочно, — и не тревожься.

И снова он меня отправил только с этим утешением, никакого совета не дав.

Выйдя от него, я так был погружён в мысли, что не управлял своими шагами. Я плёлся, задумчивый, по направлению к замку и не очнулся, пока не оказался под какой-то каменицей, которую узнал; то была каменица Длугоша.

Я вспомнил, что Курозвецы ограбили её, да и он сам должен был бежать по поводу епископсковского дела, но оно было уже улажено.

Случилось так, как хотел король.

Нажимал на него папский легат, чтобы уступил, стоял перед ним на коленях ксендз Иаков из Сиенны; ничего не помогло, епископу Влоцлавскому дали краковскую столицу.

Рассказывали, что римский посол от папы угрожал Казимиру потерей королевства, на что он отвечал, что если бы не одной, но трёх должен был лишиться корон, сказанного слова не изменит. Таким образом, он поставил на своём, стараясь, чтобы с тех пор Рим ему не посылал епископов, а капитулы без королевского согласия их не выбирали.

Тогда все лучше, чем когда-либо, узнали Казимира и научились его уважать, потому что знали, что он имел волю, которую ничто сломить не могло.

Я ещё стоял, присматриваясь к дому Длугоша, когда слуга, что ему прислуживал и знал меня, вышел на порог.

— Вы снова здесь? — спросил я.

— Ну да, — сказал он, качая головой, — много вещей переменилось, а вы где же бывали, что о них не знаете?

— По свету, — ответил я, не желая вдаваться с ним в долгий разговор.

Потом слышу, кто-то стучит в оконное стекло, и заметил бледное, суровое лицо каноника. Я вхожу туда, чтобы поцеловать ему руку. Он стоял такой же нахмуренный и мрачный, как тогда, когда его выгоняли и грабили, потому что всегда имел одно лицо, а весёлость внешне никогда не показывал.

— Что-то я вас не видел? — спросил он. — Вы не были здесь?

— Я бродил, — ответил я со вздохом. — Искал службу, а нашёл неволю. Не о чем рассказывать.

— А дальше что думаете делать? — спросил он.

— Жду, когда Бог сжалится, — сказал я, вздыхая.

Он как-то долго смотрел на меня, думая и хмурясь.

— Ты ходил, по-видимому, в коллегию! Что же там от них слизнул? Латынь знаешь? Читаешь и пишешь хорошо? — начал он меня спрашивать.

— Не только пишу, но и каллиграфией занимаюсь, — отвечал я грустно, — но с этого хлеба не есть.

— Можно есть хлеб со всего, что доводится до совершенства, — сказал он сурово, — только из посредственного и даже лишь бы какого производства золота человек не живёт. Лучше хорошо шить ботинки, чем кое-как управлять.

Он прошёлся по комнате.

— Я не сомневаюсь, что ты степенный, — прибавил он, — что дисциплинированным и степенным умеешь быть, а мне как раз нужен такой бакалавр и надзиратель, чтобы помогал мне и не портил. Гм? Ты остался бы при мне и под моим начальством?

Я поднял глаза.

— Не знаю, справлюсь ли я с тем, что вы будете от меня требовать, — шепнул я. — Хотел бы.

— Не святые горшки лепят, — отпарировал ксендз Длугош, — лишь бы ты был послушным, внимательным и терпеливым.