Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1

Так же как скрывали фальшивую монету, умели и экспедиции на купцов и на тракты сваливать на других.

Даже если бы кто и заподозрил, что каштелян допускал такие бесправия, трудно в это было поверить.

Постоянно грызясь с Натаном о счёте, я дошёл совсем до чего-то иного, чем ожидал. Еврей, которого Домаборский часто допускал к себе, и, не веря ему, однако призывал во многих случаях на совещание, поступил ловко. Он хвалил меня ему как очень способного писаря и канцеляриста, а так как каштеляну, который ни читать, ни писать не умел, как раз не хватало писаря, он решил взять меня для этой обязанности.

Приказав позвать, так же как первый раз, он объявил мне свою волю, не спрашивая, была ли она мне по вкусу, и добавил:

— Только не вздумай убегать и предавать меня, потому что у меня длинные руки. Будешь добрым, буду я с тобой добрым, а малейшее подозрение…

Он докончил, показывая на горло.

Я стократ предпочитал быть при нём писарем, чем на монетном дворе. Не избавило меня это от надзора, и хотя он не был так заметен, я убедился, что он не прекращался и что за мной наблюдали. Впрочем, нужно признать каштеляну, что когда кем был доволен, он щедро награждал, так же безжалостно карал.

При нём не было не много работы. Комнату мне дали лучшую, а там, часть дня проводя без занятия, я взялся за моё тюремное развлечение: начал писать, каллиграфировать и рисовать на бумаге то, что видел в других манускриптах.

Эти разбросанные страницы лежали у меня на столике и кто-то, схватив одну из них, на которой я очень красиво скаллиграфировал «Отче наш», «Ангельское приветствие» и «Верую», отнёс к каштеляновой. Она, видно, спросила мужа о писаре, и за тем пошло, что мне велели писать набожные письма и молитвы для пани.

Тут уже моё тщеславие и желание похвалиться тем, чего не умел, добавили мне стимула. Я постарался сделать как можно более красивую каллиграфию, за что мне даже, кроме похвалы, перепала личная награда от каштеляновой.

Самой нашей пани я никогда вблизи не видел, только издалека; она была некрасивой, но княжеский род в ней и кровь сказывались в важности и большой заботе в богатой одежде. Двор её, также наполовину немецкий, был изысканно одет и держался в отдалении от мужниного.

Из всего я мог заключить, что, как для чужих, так для жены, тайные работы Домаборского, должно быть, были закрыты, и она о них даже не догадывалась.

Из писем, которые мне приказали писать, одна вещь была явной: это неприязнь и объявленная война между Петром из Шамотул и Домаборским. Староста Великопольский подозревал его во всём том, чего он отрицал. Даже дело о фальшивой монете, верно, дошло до него. Шамотульский угрожал, что, ни на что не глядя, если каштелян не покается, поставит его перед судом и накажет смертью, как обычного бунтовщика и смутьяна.

Укрепившись в Домаборе, смеялся над этим староста и каштелян Накельский, и сказал:

— Пусть-ка Шамотульский сначала меня достанет!

Когда это происходило, в замке собиралось всё больше людей. Для новых отрядов в посаде даже лагерь должны были сделать. Я спросил у Шелиги, что это значит?

— А что может значить? — сказал он. — Король нам не платит, требуем напрасно, каштелян собрал людей и пойдёт напомнить о себе.

— Против короля? — воскликнул я с ужасом и удивлением.

— Король наш должник, и не платит, — сказал Шелига, — нужно его вынудить к рассчёту.

Мне не верилось, что Домаборский мог бы поднять такой явный бунт, но всё готовилось на войну и не было ни для кого тайной.

Каждый день ожидали приказа к выступлению, когда от Шамотульского пришло грозное письмо, чтобы каштелян тут же распустил людей и поручился, что никакого беспокойства в крае не возбудит и бунта поднимет.

Мне выпало и читать его, и писать на него ответ. Я должен был писать то, что мне приказали. Домаборский поручиться не хотел и спокойно вести себя не обещал, предъявляя королю огромные требования, за которые просил такие существенные суммы, что казались смешными.

Иначе он прямо угрожал идти на соседние поветы и королевские замки и чинить сам себе правосудие.

Едва отправили эти письма, когда все задвигались, вышел сам каштелян, забрали людей, кроме гарнизона, который должен был остаться в замке; мы остались в опустевшей крепости, которую заперли, точно она была осаждённой, потому что объявили о подходе графа Шамотульского.

Шелига, выходя, шепнул мне, что идут прямо на королевский Члухов и предпримут его захват. Часть сил Домаборский должен был выделить для того, чтобы поместить их в Накле, Венгровце и Пакости, которые держал, а остальное спешно двинул, чтобы сперва внезапно захватить укреплённый Члухов.

После его ухода из замка там воцарилась глухая тишина, мы с беспокойством ждали новостей; была это действительно война с королём, и то уже предпринятая во второй раз.

Прошло десять дней, прежде чем сперва начали появляться по одному раненые люди, потом стада скота и добыча с Накельского, и наконец мы узнали, что Домаборский был отброшен от Члухова и возвращался домой, ничего не достигнув, только уничтожил и разграбил околицы Накла и Члухова.