Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1

Однажды утром, когда я встал на колени у лавки, вижу — Навойова Тенчинская, та, которая меня преследовала и покушалась на мою жизнь, молится на коленях, а за ней другая женщина, при виде которой, хотя я не узнал её, сердце моё начало биться. Когда она подняла голову, — о, Боже милосердный! — я узнал Лухну. Да, это была она, хоть изменившаяся, с бледным и уставшим лицом. Заметив меня, она дала мне знак головой, чтобы я не приближался, я не узнавал её.

Меня, может, даже Тенчинская не отпугнула бы, потому что я непередаваемо её боялся, чувствуя в ней одновременно мать и врага, но приказ Лухны был для меня святым. Я тогда имел только то утешение, что рассматривал её из-за столба, и иногда ловил взор, направленный ко мне, но месса прошла для меня в мгновение ока.

Оставаясь за столбом, я видел, как выходили обе дамы. Навойова обернулась, каким-то грустным и рассеянным взглядом рассматривая обновлённые стены, и, прежде чем я имел время скрыться за столб, увидела меня.

Я думал, что не узнает. Брови её страшно стянулись, она вздрогнула и вдруг дала мне знак, чтобы я приблизился.

Я не смел быть непослушным, не спеша пошёл. Она смерила глазами мою достаточно бедную одежду и только повелительно сказала:

— Идите за мной.

Лухна в это время не взглянула на меня. Сбоку я видел её бледное, как стена, лицо.

Мы вместе вышли из костёла, а Навойова уже не глядела на меня, шла задумчивая и надутая, что я мог понять по жестикуляции рук и нетерпеливой походке. Она вела меня так за собой прямо до дома старосты Рабштынского, который занимала.

Там в сенях Лухна обернулась ко мне с каким-то сожалением и поспешно исчезла. Новойова вела меня в большую гостинную комнату, в которой никого не было. Я остановился у порога. В молчании она сбросила с себя вуаль, накидку, и, делая это и иногда меряя меня глазами, показывала такую неприязнь, такие чуть ли не злобу и отвращение, что я не мог понять, зачем мне велела за собой идти, не в состоянии взглянуть на меня без омерзения.

Это было таким ясным, что ошибиться я не мог. Я ждал как на пытках; видно, чем дольше она не говорила, тем внутри сильнее возмущалась, а когда нетерпение её дошло до наивысшей степени, выпалила:

— Я вечно тебя на своей дороге буду встречать? — крикнула она. — Что ты тут делаешь? Чего тут сидишь? Мало тебе света? Почему честного совета не послушаешь и не пойдёшь куда-нибудь запереться в монастырь? Надеешься? На что ты можешь надеяться?

Сначала я не знал, что ответить, потому что Навойова не имела никакого права ни навязывать мне своей воли, ни тянуть из меня отчёт.

Я малость подумал.

— А почему я не могу делать, что нравится? — ответил я. — Король меня отпустил, дав волю, я ищу себе хлеба и службы, как умею. Ваша милость можете не беспокоиться обо мне.

— И не беспокоюсь, — выпалила она, — но рада бы никогда тебя не встречать, не видеть и не слышать о тебе.

Окинув взглядом комнату, она быстрым шагом подошла ко мне так близко, что я почувствовал её прерывистое от спешки дыхание. Видя, что никого не было, она поспешно, но приглушённым голосом, добавила:

— Ты знаешь, что я твоя мать, да, я являюсь ею, за грехи мои, как искупление позора. Я гнушаюсь тобой, так я ненавижу предателя, что зовётся твоим отцом. Поэтому смотреть на тебя не могу, смерти твоей желаю, как и его. Иди, уходи, пусть однажды избавлюсь от тебя; я готова на жертвы. Надень облачение и закопайся где-нибудь в монастыре, и пусть я тебя не услышу и не увижу, словно тебя нет на свете. И для него хочу, чтобы ты сгинул, чтобы, ежели имеет какое сострадание к тебе, вместо него имел только огорчение. Как мать я имею право тебе приказывать и тобой распоряжаться.

Первый раз с моего детства она призналась в материнстве. Сердце моё билось таким дивным чувством, каким-то блаженным, что, несмотря на ненависть, какую она мне показывала, я встал на колени, желая поцеловать край её платья.

— Смилуйся надо мной! — простонал я. — Ты признаёшь себя матерью, покажи материнское сердце. Я никогда не заставлю тебя стыдиться, не выдам тайны, замкну её в себе, но не отталкивай меня.

Навойова с омерзением отступила.

— Прочь! Не прикасайся ко мне! — воскликнула она. — Ты его ребёнок, не мой, а всё, что только идёт от него, что его напоминает, — ненавистное! Проклятое! Прочь от меня!

И, бросившись назад, она сказала взволнованным голосом:

— Уйди, закопайся, скройся, где хочешь! Может, надеешься получить от кого-нибудь признания, милости, опеки. Никто, никто не будет тебя опекать, потому что предал бы себя, я также, потому что ты мне противен!

Я медленно встал.

— Я не чувствую себя виноватым ни в чём ни перед кем, — сказал я. — За что же мне быть наказанным и нести покаяние?

— Потому что ты не должен был родиться! — крикнула она, заламывая руки, и начала плакать от гнева. — Вся моя жизнь отравлена им и тобой!

Она рыдала, закрыв глаза, я молчал; что делалось в моей душе, этого я передать не могу. Я был пришиблен, несчастен сверх всяких слов, измучен, напуган, а над этими чувствами, как бы чудом, возвышалась та сладкая мысль, что нашёл, что у меня была мать.