Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

Я всё сильней чувствовал, что что-то иное навело на него эту тоску по Кракову, но он мне ничего не говорил. Когда, наконец, попрощавшись с Гайдисом, я сел на коня и мы двинулись из Вильна, ожил мой Слизиак, но объявил мне, что ни нас, ни коня щадить не будет.

После того, как проехали половину дороги, его настроение улучшилось, он понемногу начал мне рассказывать.

— Людские языки… нет ничего хуже на свете, чем они. Никого они не пощадят. Плетут глупости, а человек напрасно грызёт себя и беспокоится.

— Что такого тебе наплели в Вильне, — спросил я, — что вдруг так в Краков захотелось?

— А, не спрашивай, — сказал он, — я уверен, что это ложь, но…

Он покрутил головой, умолк вдруг и больше из него ничего добыть я не мог. Я испугался за здоровье и даже за жизнь матери, но он в этом меня успокоил, хотя дал понять, что слухи действительно её касались.

Он нагнал на меня немалой тревоги, но я должен был с ней уже ехать в Краков, потому что только у ворот он мне признался, что слышал от королевского придворного в Вильне, как в городе поговаривали, что будто итальянец Каллимах собирался жениться, или даже женился на вдове Навойовой Тенчинской. Это меня возмутило, и я начал смеяться, но Слизиак остался хмурым и задумчивым.

В каменице Под золотым колоколом мы нашли всё по-старому, мать достаточно нежно меня приветствовала. Я нашёл её цветущей, здровой, весёлой и больше, чем обычно, оживлённой. Дома около неё была заметна только та перемена, что слуги были одеты нарядней и изысканней и жизни было больше. В тот вечер в сумерки прибыл Каллимах, которого, как казалось, ожидали с ужином на итальянский манер. В обхождении его с матерью и со мной было больше, чем раньше, фамильярности и какого-то повелительного тона.

Обеспокоенный тем, что мне доверил Слизиак, я в самом деле заметил, что итальянец тут вовсе не чувствовал себя чужим. Давал людям приказы, шептался с моей матерью и разговаривал в стороне, а что касается меня, хоть был любезным, но держался как-то вдалеке и, казалось, пренебрегает.

Мать краснела, поглядывая на меня, старалась показать себя равнодушной и серьёзной, но каждую минуту выдавала сильную заинтересованность своим гостем.

Я не мог спросить, что тут произошло, и не имел права устраивать матери каких-либо представлений. Она была госпожой своей воли, состояния и имела право распоряжаться своей судьбой.

На следующий день для меня стало очевидным, что или по собственной воле, или по чьему-нибудь совету она старалась держать меня вдалеке от себя и от прежней близости отучать. Она только сделала мне замечание, что я не должен теперь отдаляться от замка, чтобы у королевича и короля милости не потерять.

После этих указаний, естественно, что я и нескольких дней не оставался под золотым колоколом. Раньше, когда это случалось, мать присылала узнать обо мне, звала, теперь, казалось вовсе не беспокоится.

Как я от этого страдал, не хочу даже говорить об этом. Единственное сокровище моё на земле, любовь матери, с трудом завоёванная, ненавистная судьба отбирала у меня.

Это было работой человека, для которого вовсе не было дела ни до сердца, ни до привязанности, но до значительного состояния, каким распоряжалась бездетная вдова. Я знал, что он потом сам будет смеяться над её легковерием. Меня волновало не то, что он смог её вырвать, но о разочаровании, какое она испытает.

На второй день после возвращения, когда я с королевичем Ольбрахтом пришёл в дом Каллимаха, сразу при входе меня поразила добыча, которую тот уже имел время из дома Под золотым колоколом перенести к себе. Я узнал покрывала, которыми гордилась Навойова, серебряную посуду, которую я видел у неё, подсчвечники, кувшины, шитые скатерти и полотенца. Итальянец вовсе не скрывал эту добычу, но скорее хвалился приобретённой роскошью. Боль, какую я испытал, и стыд не пускали меня уже даже идти в город.

Но с другой стороны я боялся, как бы мать из этой насупленности не делала вывод, что я вмешиваюсь в её дела и упрекаю в том, что она делает. Через людей я знал, что Каллимах каждый день раз, если не два, бывал у вдовы, там просиживал и, что больше, чувствовал там себя как дома, приглашал гостей, устраивал пиршества, на которых не всегда бывала Навойова, но была её кухня, погреб и служба.

Таким образом, людские толки и слухи не были напрасны — увы. В городе одни твердили, что Каллимах женился на вдове, даже минуя ксендза, который должен был совершить таинство, другие говорили, что, обобрав её, бросит.

После покрывал и серебра в каретный сарай проехала одна карета и четыре лучших коня с такой упряжью, что её не постыдился бы воевода.

Я практически совсем перестал бывать у матери. Порой на какое-то время являлся по приказу… принимала меня холодно, обеспокоенно, как бы стыдилась, а так как моё присутствие доставляло ей неудовольствие, я уходил.