Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

Прошло две недели после возвращения, когда после моего несколькодневного отсутствия у матери пришёл старый Слизиак. Я сначала думал, что его прислали, он отвечал мне, очень раздосадованный, что навестил меня по собственному желанию и пришёл узнать. Он сидел хмурый, как ночь, и вздыхал.

Никогда я не вдавался с ним в разговоры о матери, тем более теперь, когда мне было стыдно и боль закрывала уста.

Из физиономии и лица старика я читал, что и он был ужасно подавлен и возмущён.

— Почему, — сказал он наконец, — ты перестал приходить? Ты бы, может, был полезен, если бы наша пани чаще на тебя смотрела.

— Меня там не хотят видеть, — сказал я.

— Плохое творится, — выпалил старик, — хочется плакать кровавыми слезами.

Он встал, заламывая руки.

— Я не верю, но говорят, что нашим отсутствием воспользовался проклятый итальянец, опутал вдову, а может, и женился.

— Зачем ей это скрывать? — спросил я.

— Может, боиться Тенчинских, может, брата, разве я знаю! — сказал Слизиак. — Боже мой! Кто бы предвидел, что это так позорно для неё кончится.

Старик вытер слезу.

— Можно заключить, что, пожалуй, он действительно на ней женился, — прибавил литвин, — потому что так грабит и обчищает наш дом, так в нём своевольно распоряжается, точно там паном был. Я знаю, сколько мы оставили в казне, когда выезжали, а что там сейчас?

Он пожал плечами.

Старик долго так жаловался. Любил он свою госпожу, исполнял самые странные её желания, вплоть до жестокости, подчинялся фантазиям, но её позора вынести не мог, а ему казалось позором выйти замуж за бродягу, чужого человека, которого он считал простым холопом.

— Чем тут помочь! Теперь с ней и говорить об этом нельзя!

Во всём городе был один голос и всеобщее мнение, что итальянец действительно женился на вдове; это, по крайней мере, радовало, потому что кое-как выйти замуж было лучше, чем жизнь на веру.

Каллимах, хоть определённо чувствовал и видел то, что причинил мне неприятность, своим поведением вовсе не старался смягчить это впечатление. Он был ко мне чуть более суровым а, не увидев меня Под золотым колоколом, даже не соизволил спросить, почему я теперь был там таким редким гостем. Чем холодее была со мной мать, тем дальше от неё я должен был держаться.

Раньше она имела привычку осыпать меня подарками, теперь они совсем прекратились и только через Слизиака на праздники присылала мне маленькую сумму, не требуя благодарности.

Комнаты внизу, которые назывались моими и где я прятал часть моих жалких вещей, вскоре потом оказались нужны для увеличенного двора. В нескольких словах Слизиак объявил мне, что пани советовала мне совсем переехать в замок, дабы присматривать за королевичем.

Она меня выпроваживала. Я даже не сказал ни слова, и в этот же день, выпросив у Шидловецкого себе комнату рядом с башней, хоть была сырой, и я знал, что у меня там всё сгниёт, переехал в неё.

Бог мне свидетель, никогда я не надеялся на великие богатства, имущество и милости от матери, не рассчитывал на них, но сердце, какое она мне показывала, привязанность, которая родилась, я достаточно не мог оплакать.

Я снова попал в сиротство, и не напрасно мне дали имя Орфана. Как неожиданно мне заблестел свет материнской любви, так вдруг судьба у меня его вырвала.

Я должен был собрать всё своё мужество, чтобы не впасть в отчаяние. Если бы мать, по крайней мере, этой детской жертвой купила себе счастье… Я, что смотрел на Каллимаха, его жизнь, поведение, легкомыслие, не мог ни на минуту заблуждаться.

Уже можно было предвидеть, что когда кончится добыча, он вовсе не будет уважать и щадить вдову.

Единственной выгодой моего тепершнего сиротства было то, что от принуждения и тоски я снова привязался к Ольбрахту… а всегда было что делать при нём, потому что все вместе, смотрители и учителя, его едва могли удержать.

Хотя позже Сигизмунд серьёзностью, зрелостью и разумом взял над ним вверх, в то время из всех Казимировых сыновей на него возлагали самые большие надежды.

Слабый и весь отданный благочестию Казимир больше вздыхал по духовному сану, чем по свету. Послушный, добрый, тупой Александр был умственно отсталым. Каллимах тоже ничего себе не обещал из него сделать, возлагая надежду на Ольбрахта и двух последних.

Но ни Каллимах, ни Шидловецкий не знали так Ольбрахта, как я, которого он не остерегался и не боялся. Парень был так распущен общением со службой, такой был своевольный и дерзкий, что невозможно было за ним уследить.

Два или три раза дорвавшись до вина, он так им злоупотребил, что я с величайшим трудом сумел это скрыть, отговариваясь болезнью.

Выходок подобных и худших было множество. Я утаивал, как мог, но думал уже, что будет дальше.