Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

— Ваша милость знаете, — сказал я, — что коль речь идёт о юбке, я не помогаю и не препятствую. И теперь иначе не будет.

Лицо Ольбрахта стянулось и пылко сморщилось, он выглядел грозно.

— Это нечто иное, чем бывало, — сказал он, — очаровала меня бестия.

— Это ребёнок, — ответил я, — да и ваша милость ещё…

Он не дал мне докончить.

— Ребёнок или нет, — воскликнул он, — я эту девушку схвачу, украду, не знаю, что сделаю, но она должна быть моей!

Не было возможности говорить об этом полушутя, я начал серьёзно, сперва ставя ему в пример брата Казимира, который даже взгляда на женщин избегал, и был скромный, как девушка, потом хотел его гневом отца устрашить, если бы допустил какое безумие, наконец напрямую я ему объявил, что не только помогать не думаю, но буду мешать.

Он прогнал меня вон; я уже вышел за дверь, он позвал назад.

— Это дьявол, не девушка, — воскликнул он, — не сходит с моих глаз. Но какое это имеет значение? Какая-то простая служанка.

— Да, — сказал я ему, — и ваша милость гостеприимно приняты в доме Монтелупе; отблагодарите их, доставляя неприятность, обольщая ребёнка, которого они опекают?

Ольбрахт задумался, вздохнул.

— Ты признаёшь, — добавил он, — что эта девушка такой дивной красоты, что достойна быть не служанкой, а госпожой. Что за глаза? А как они умеют смотреть… Во мне горело, когда она на меня смотрела.

— Завтра ваша милость остынете, — прервал я, — и забудете.

Он хотел ещё продолжать разговор, но я под предлогом дел сумел от него ускользнуть.

Между тем, встретившись в тот же вечер с Каллимахом, Ольбрахт сдержаться не мог, признался ему, какое впечатление произвела на него красота девушки. Итальянец, вместо того, чтобы его пожурить, начал смеяться, разглагольствуя об итальянских красавицах, ещё превознося римских венецианским, рассказывая о генуэзких, о болонских и флорентийских, и описывая всё, чем отличались.

— Венецианки, быть может, не имеют таких прекрасных черт, как тосканки и римлянки, но жизни в них больше, а только блеск жизни делает красоту прекрасной.

Не осудив королевича за то, что полюбил венецианку, не видя в этом ничего предосудительного, находя это в молодом вещью естественной, он придал смелости Ольбрахту, а мне затруднил попытку его сдержать. Я не спускал с него глаз — он меня остерегался, но я чувствовал и видел, что он не только не остыл, а всё горячей этим занимался, в доме Монтелупе налаживал связи.

Я никогда не узнал, кем он воспользовался и как сумел снестись с девушкой, но определённо то, что спустя несколько дней она знала о том, что сам королевич ею заинтересовался и она вскружила ему голову. Девушка была такой неопытной и глупой, что этим сразу же похвалилась своей пани и показала ей кольцо с камнем, которое ей послал Ольбрахт.

В доме поднялась сильная тревога. Что тут делать?

Хозяйка сначала хотела отправить Лену обратно в Венецию, старый Монтелупе качал головой.

— Король немолод, — сказал он, — поэтому есть всякая вероятность, что после него на трон сядет Ольбрахт. Вместо того, чтобы снискать его расположение, вы хотите сделать его неприятелем, и это из-за одной девушки… над этим нужно подумать.

По-видимому, вызвали на совет Каллимаха, а можно было предвидеть, что из этого будет. Решили не помогать, не мешать, смотреть сквозь пальцы и как бы ни о чём не знать.

Однако Монтелупова в тайне пригрозила девушке и объявила, что никаких интрижек ей не простит. Каллимах, кажется, вовсе не думал мешать. Передо мной королевич уже не вспоминал о Лене, не говорил о том, что собирался делать, и скрывал.

На какое-то время всё прервалось тем, что король, всякий раз отправляясь в Литву на более продолжительное время, забирал с собой жену и старших сыновей: Казимира, Ольбрахта и Александра. На съездах, во время приёма послов, в праздники королевичи в пурпуре, с причёсанными волосами становились при троне рядом с королём, а люди, разглядывая их красоту, фигуру и милые лица, нахвалить не могли.

Литва, сколько бы раз Кизимир туда не приезжал, вспоминала те годы, какие он проводил в Вильне, и не в состоянии примириться, что не остался в ней, держала его, просила, чтобы пожил, не отпуская его.

Тем временем из Польши приезжали с такими же просьбами, таща его в Краков, а малопольские паны сетовали, что так их не любил. Это трудно решить, но там, где любовь была больше и была неограниченная власть, наверное, королю легче было остаться, когда в Кракове роптали, мешали и постоянно ему сопротивлялись.

Королева, может, предпочитала Краков, но супруга покинуть не хотела.

Ольбрахт при короле в Вильне, Гродно и Троках немного забыл венецианку, бегал за мещанками и всякими молодыми личиками, потому что был непостоянный и с горячей кровью. В этих экспедициях он то переодевался, то выдавал себя за королевского придворого, притом, будучи смелым, не раз попадал в такие неприятные передряги, что едва уходил целым.