Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

Так окончил жизнь этот гордый мученик, который даже не жаловался и редко горькое слово из его уст вырывалось. Смерть пришла во сне, принося с собой отдых.

Никогда, быть может, подлость и непостоянство привязанности человеческих сердец не были в моих глазах отвратительней, чем в эти часы.

Этот государь, перед которым вчера ходили все согнувшиеся и покорные, показывая свою великую любовь, ещё лежал на кровати, когда каждый думал только о себе.

Литва непомерно волновалась, не из-за смерти пана, но пылко совещалась о выборе нового. Значительнейшая часть хотела тут же идти в Вильно, другие — за Александром.

Польские паны тоже рвались в Краков, одни к королеве, другие к своим приятелям, с которыми тут же нужно было совещаться о выборе нового пана.

Если бы не личная служба и панские каморники, вряд ли кто подумал бы о гробе и похоронах.

У всех закружились головы, и каждый невольно выдал себя, что думал только о том, как получить пользу от этой внезапной смерти. Во всём замке шум, беготня, беспорядок, непослушание, так что подкоморий был вынужден пригрозить, чтобы привезти к порядку.

Даже с похоронами не было согласия. Одни хотели вернуть тело в Вильно, польские паны и те, что держались с королевой, — в Краков на Вавель. Иначе не должно было быть, а похороны также могли для семьи открыть сердца и пробудить любовь к покойному. Она часто рождается только у гроба.

До вечера у меня почти не было времени подумать о том, что следует поискать мать и увидеться с ней, если захочет меня впустить при своём брате Гастольде. Мне было нелегко узнать, где она поселилась, а оттого, что этот дом располагался достаточно далеко от замка, я ехал верхом, сперва желая розыскать Слизиака.

Брата Гастольда я уже не застал, смерть короля вынудила его как можно скорей поспешить в Краков, и несколькими часами ранее он выехал из Гродно.

Мать я нашёл в слезах, молящуюся на коленях. Когда я вбежал, она обернулась ко мне, распростёрла объятия и обняла, схватив за шею. Долго слёзы не давали ей говорить. Потом она спросила меня о последнем часе. Я рассказал о благословении и тихой смерти во сне.

— Оставь теперь двор, — сказала она, — ты верно дослужил до смерти, тебе там уже нечего делать. Поезжай со мной.

Я должен был объяснить, что самовольно не могу оставить тело, потому что на нас возлагается обязанность привезти его в Краков. Впрочем, я не настаивал на дальнейшей придворной службе, не хотел её, хоть предвидел, что Ольбрахт отпустить меня не захочет.

Вдова объявила мне, что и она готова ехать с нами в Краков, с чем я должен был не согласиться, уже из-за того, чтобы она не портила себе этим сердце, и по причине дорожных неудобств с многочисленным двором, который должен был на тракте занимать постоялые дворы и всё съесть, что было можно достать.

Поэтому я упросил её, чтобы сию минуту, опережая нас, она отправилась в Краков. Только это случилось и я назавтра отправил её из Гродна, когда вскоре и мы медленно выехали с телом короля.

Его повсюду встречало духовенство, рыцарство и обычный народ, сопутствовали нам священники, скорбь казалась всеобщей, но была какой-то немой и сердечности в ней не чувствовалось. Та же судьба, которая сопутствовала ему при жизни, преследовала и после смерти. О нём скорбили, потому что, прежде чем придёт новый господин, государство будет без власти и суда. Это тревожило людей, но по доброму и справедливому монарху никто не плакал.

Сразу после смерти короля отправили в Краков гонцов с этой грустной вестью. Ольбрахт по возвращении из той несчастной экспедиции как раз находился там. Глаза всех обратились на него. Казалось, что выберут только его, никого больше.

Литва тем временем посылала срочных гонцов к Александру для себя, спешила посадить его в столице. Они громко говорили, что должны сами собой распоряжаться и на Польшу смотреть не думают.

Когда мы с этим траурным походом медленно приближались к столице, за четыре дня до прибытия в неё примчался от Ольбрахта Бобрек с требованием к охмистру двора, чтобы отпустил меня и немедленно послал в Краков.

С этим проблем не было, но эта панская милость меня расстроила; я видел, что он не хочет, не думает освободить меня со службы.

Итак, мы ехали вперёд с великой поспешностью. Мне было трудно понять, зачем меня туда требовали; я узнал от него только то, что, хоть королева будет стоять на стороне Ольбрахта, в Кракове уже расходились слухи, что не все хотят видеть его королём. Хорошо знали, что душой и телом он был предан Каллимаху, а ненависть к итальянцу постоянно росла.

— Какой учитель, таков ученик! — говорили, и одни хотели посадить на престол Александра, другие Сигизмунда, и даже поговаривали о Пясте.

Это казалось удивительным.

Только приехав в Вавель, я сию минуту должен был идти к королевичу.

Комната, где он принимал, была битком набита людьми всякого сословия. В кресле за столом с гордым выражением лица царил неимоверно деятельный Каллимах. Ольбрахт со своим покрасневшим лицом, в запущенной одежде, ходил от одной группы своих гостей к другой. Приносили ему новости, выходили оттуда приказы.