Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Только что голубая карета унеслась со двора и покатила по шоссе, Жуков напустился на неловкости своей Матрены Никитичны и с огорчением упрекал ее в неуменье принимать таких важных барынь, какова Катерина Петровна Б[ибико]ва, супруга камергера двора его величества и действительного статского советника со звездой. Тогда Матрена Никитична, дав мужу покипятиться, не утерпела и навзрыд заплакала, причем открыла Василью Григорьевичу всю правду; а правда состояла в обиде, ей нанесенной на дворцовых хорах знатною барыней, намеревавшеюся отправить ее, жену почетного купца и фабриканта, «в полицию». Узнав это происшествие, Жуков сильно раздражился; но он еще больше озлился на Б[ибико]ва, когда узнал, что сильный конфуз Матрены Никитичны при встрече с г-жей Б[ибико]вой произошел не от чего другого, как от того, что она в барыне-гостье узнала ту барыню, которая хотела посадить ее в полицию, на хорах Зимнего дворца. Однако добрая и весьма неглупая Матрена Никитична уговорила мужа не делать из всего этого никакого шума, чтобы не пустить в их кругу, наполненном завистниками, в ход этого несчастного происшествия, в котором ей привелось играть такую страдательную и несчастную роль. Не прошло после этого разговора и недели, как явился Гаврило Гаврилович и, отведя Жукова в сторону. стал просить у него под заемное письмо полторы тысячи рублей, тогда еще ассигнационных. Жуков сказал Б[ибико]ву, что он за счастье почел бы угодить его превосходительству, да эти дни произвел огромные платежи банкирским конторам за табак и теперь гол как сокол, имея только то, что необходимо на содержание фабрики и дома с дачей. «Но я не отпущу ваше превосходительство без спрашиваемых вами денег. Изволите видеть, у моей Матреши есть капитальчик тысчонки в три, который состоит из ломбардных билетов. Сейчас я ее позову, и ежели она согласна будет на выдачу вам полутора тысяч рублей, то вы деньги эти тотчас получите». Нечего разъяснять, что согласие, как и ожидать можно было, со стороны Матрены Никитичны последовало, и дело было, как говорится, в шляпе. Б[ибико]в был в восторге, который в нем дошел до такого пафоса, что он чмокнул руку добрейшей Матрены Никитичны, чем необыкновенно ее сконфузил. Жуков, однако, при всей своей доброте и при всем своем глубоком уважении к генеральству, не мог отказать себе в удовольствии хоть сколько-нибудь отмстить за жену, оскорбленную его женой, и сказал: «Вот и хорошо, ваше превосходительство, что ее превосходительство, ваша Катерина Петровна, не успела посадить мою Матрешу в полицию, потому что тогда, само собою разумеется, вам не видать бы ее денег, в которых, кажется, вы таки изрядно нуждаетесь». Ну, конечно, Б[ибико]в сделал вид, что в прах превратит за это Катерину Петровну; но кто знал, как он крепко находился под башмаком своей Катерины Петровны, хорошо понимал, что все эти слова не что иное, как мыльные пузыри, не больше.

Во время всего этого моего рассказа А. С. Пушкин несколько раз посмеивался и при этом бросал мне ласковые взгляды. По окончании же рассказа моего о билете на хоры Зимнего дворца Пушкин несколько времени беседовал об этом сюжете с Воейковым, с бароном Розеном и с некоторыми другими, причем сказал, обратясь ко мне:

– Рассказом этим я завладею для первого нумера «Современника» или для будущего нового издания «Повестей Белкина».

Затем Пушкин обратился к Воейкову и сказал улыбаясь:

– А вот теперь я с вас, Александр Федорович, попрошу взятку себе или хоть снисходительное одолжение.

– Я весь к вашим услугам, Александр Сергеевич, – вопил Воейков, уверенный, что речь будет не больше как о какой-нибудь предварительной рекламе в «Инвалиде».

Пушкин. Бога ради, Александр Федорович, поместите меня в ваш «Дом сумасшедших», чрезвычайно обяжете, чрезвычайно. Там у вас есть и препорядочные люди, как Батюшков, Жуковский, Шишков, Карамзин…

Воейков (перебивая его). Я бы дал остаток моей жизни, ежели бы мне следовало прожить еще столько, сколько прожил поныне, чтобы только все забыли эти несколько моих гнусных стихов на добродетельнейшего моего благодетеля Николая Михайловича[706]. Но что написано пером, того, к несчастию, не вырубишь топором. Эти стихи мой вечный позор, и я сам не знаю, как я мог их написать, я, бессовестная скотина, наполнив их самою бессовестною ложью относительно будто бы эластических правил добродетельнейшего Николая Михайловича. Стихи эти были написаны в момент какого-то сумасшедшего и нелепого раздражения. Стихи эти уже достаточно наказали меня, заперев мне навсегда как двери сердца, так и двери квартиры Василия Андреевича Жуковского.

Пушкин. Мало ли чего не бывает на свете. И мне случалось, в минуту горячки, писать не то, что чувствовал. И я себе не прощу никогда моих шуточных эпиграмм на добрейшего из добрейших генерала Инзова, когда я жил и служил в Одессе[707]. Но не в этом дело. А зачем вы не хотите поместить меня в вашем «Доме сумасшедших»?