Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Воейков. Затем, что в вас, как в поэте, нет ни одной из тех странностей и эксцентричностей, какие есть у других и которыми в особенности богат Жуковский; как о человеке, в сатире мне об вас говорить нечего, ежели я не сделаю относительно вас того же, что сделал так подло, так гнусно относительно Карамзина. Словом, вы для сатиры не годитесь. А впрочем, подождите, может быть, как журналиста, можно будет вас немножко попортретировать.

Пушкин. Будем ждать местечка в «Доме сумасшедших» Воейкова, хоть, например, для Пушкина-журналиста. Благо не долго ждать: через два месяца начнется моя журнальная деятельность. А вот у меня в коллекции есть почти все ваши прежние члены «Дома сумасшедших»; но, к сожалению, я не имею ни Магницкого, ни Ширинского. Пожалуйста, продиктуйте мне их, Александр Федорович.

Воейков. Зачем мне вам их диктовать? Послезавтра утром я сам привезу к вам копию всего моего «Дома сумасшедших», за исключением Карамзина. Извините только, что списано будет моим стариковским почерком.

Пушкин (жмет ему руку). Тысяча благодарностей. Я знаю, что ведь вы почти ни для кого не проявляете такого рода любезности, почему в особенности вам благодарен за ваше ко мне внимание и постараюсь за ваше золото отдать хоть моею бронзой. Ну а теперь пока все-таки прочтите-тка для меня о Ширинском. Его цензурный устав верх несовременности!

Воейков. Алжирский устав!

Пушкин. Как алжирский?

Воейков. Да, так я его назвал в моих стихах. Вот они:

Это что?.. Устав Алжирский
О печатании книг…
Вкруг него кнуты, батоги
И Красовский… ноздри рвать!
Я скорей – давай Бог ноги,
Здесь не место рассуждать.

– А вот уж коли на то пошло, имею честь представить вам любопытного субъекта. Слушайте:

«Берегитесь, здесь Магницкий!»
Нас вожатый упредил:
«Он укусит вас, – не близко!»
Я с боязнью отступил.

Пред безумцем на амвоне

Кавалерских связка лент,
Просьбица о пенсионе,
Святцы, список всех аренд[708],
Дач, земель, лесов казенных,
И записка о долгах.
В размышленьях столь духовных
Изливал он яд в словах:
«Горе! Добрый царь на троне,
Вер терпимость, пыток нет.
Ах, зачем не при Нероне
Я рожден на белый свет!
Благотворный бы представил
Инквизиции проект.
В масле бы варить заставил
Философов разных сект.
Заподозрив, так и съел бы
И родного я отца.
Что дадите? Я поддел бы
И Небесного Творца.
Я за орден – христианин,
Я за землю – мартинист,
Я за деньги – мусульманин,
За аренду – атеист!
Я как дьявол ненавижу
Бога, ближних и царя,
Зло им делать сплю и вижу
В честь Христова алтаря!»

Пушкин. Браво! Превосходно! Иезуитизм весь наружу. Как это?

Я за орден – христианин,
Я за землю – мартинист,
Я за деньги – мусульманин,
За аренду – атеист!

Чудо как верно, характерно и типично. Вот ежели бы в этом роде да изобразить наших журнальных бойцов, с тою же злою, сатирическою язвительностью, какая вами употреблена особенно при посажении в «Дом сумасшедших» страшного иезуита-обскуранта Магницкого.

Воейков. К услугам вашим, Александр Сергеевич:

Вот Сенковский – сей и оный,
…[709]

Пока Воейков читал свое ругательное стихотворение на Сенковского, я всматривался в Пушкина и не мог не заметить, что выразительное лицо поэта утратило печать веселости и становилось мрачно, грустно и проявляло даже досаду: очевидно, он ожидал остроумия, хотя и желчного, но встретил лишь циничную бранчливость. Воейков, не заметив этой резкой перемены в Пушкине, вскликнул:

– Еще вот-с почтеннейший Н. И. Греч:

Вот и Греч, нахал в натуре,
Из чужих лоскутьев сшит,
Он цыган в литературе,
А в торговле книжной – жид.
…[710]

К Гречу Пушкин даже симпатизировал, любя в нем его остроумие, и сказал Воейкову, нахмурив брови:

– Ну, уж не через край ли вы хватили, Александр Федорович?

Воейков и тут, казалось, не понимал и, пустившись вскачь, по-видимому, не мог быть удержан, почему спросил: