Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Для объяснения этого разговора надобно сказать, что в конце царствования императора Александра Павловича была учреждена та Гвардейская берейторская школа[1000], для образования берейторов для всей армии, какая существует и в настоящее время на Михайловской площади в Петербурге. Директором этой школы по различным протекциям был назначен майор ганноверской кавалерии, рыжий, с длинными усами, сухопарый и вертлявый, еврейского, по-видимому, происхождения Эйзендекер, отличавшийся всеми приемами самого смелого шарлатанства, равно как неуменьем ни слова говорить по-русски, искусством возмутительно дурно объясняться по-французски и необычайно быстро лепетать по-немецки, но с таким, однако, произношением, при котором петербургские немцы с трудом его уразумевали. Он был переименован в подполковника русской службы с состоянием по кавалерии, почему носил общий кавалерийский мундир, т. е. темно-зеленый с красным воротником, белым подбоем и золотым прикладом, при сабле, шляпе с белым султаном из перьев и гусарских сапожках с кисточками и шпорами. Кроме сильного оклада со столовыми[1001], этот господин пользовался великолепною квартирою с отоплением и освещением, казенною прислугою, казенным экипажем и еще правом давать в манеже Гвардейской берейторской школы частные уроки верховой езды. При школе было 20–30 верховых лошадей, езде на которых обучали большею частью гвардейские унтер-офицеры; а сам господин директор преимущественно упражнялся преподаванию гиппического искусства по особенной, лично лишь ему одному известной методе, состоявшей в том, что у него в огромном зале второго этажа был устроен манеж, где размещено было пять или шесть деревянных, обтянутых настоящею конскою шерстью и оседланных лошадей различного роста, начиная от самого мелкого пони до громадного кирасирского парадера[1002], и все эти лошади, не сдвигаясь с мест, им определенных, укрепленные от живота к полу железными болтами посредством особого механизма, устроенного под полом, между первым и вторым полами, производили различные движения и аллюры и даже поднимались на дыбы. В видах предупреждения ушибов седоков в последнем случае, т. е. поднимания на дыбы или движения, похожего на лансаду[1003], пол был густо и мягко убит войлоками и покрыт коврами. Впрочем, и падения-то быть не могло, потому что лошадь деревянная на дыбы поднималась или лансадировала не внезапно вне воли седока, а по его желанию, следовательно, он мог всегда приготовиться. Как ни нелеп был этот способ учения верховой езде на деревянных подвижных лошадях, однако Эйзендекер имел многое множество партикулярных[1004] учеников. В числе учеников был и я, 12–13-летний мальчик, в течение целого года в 1825 году, и Эйзендекер был в восхищении от моей посадки и от того смелого вида, какой имел я в седле на деревянном коне; но когда, наконец, он нашел возможным посадить меня в манеже на живую лошадь, почти столь же смирную и безопасную, как деревянная, чувство страха упасть с седла от малейшего движения лошади делало то, что прелестная посадка исчезала и седок принимал вид той съежившейся обезьяны, которую, вы видали, штукари сажают на своего ученого клеперика[1005]. Трусость эта мало-помалу проходила, когда седок убеждался в степенности и кротости старой манежной лошади, имевшей перед деревянною лишь то преимущество, что она передвигала ноги не на одном месте, а переменяла по ходу и место. Но перемена этой лошади-манекена, хотя и оживленного, лошадью, мало-мальски легче и свободнее движущеюся, опять заставляла, как говорится, уходить душу в пятки и бояться еще больше прежнего, пока после десяти-пятнадцати проездок седок не узнавал всей кротости и вялости и этой лошади, которая и делалась окончательно тем верховым конем, на каком он ездит даже вне манежа. На более бойких лошадях эйзендекеровский ученик во всю свою жизнь ездить не мог никогда, ежели не вынуждали его к тому обстоятельства.

Это узнал я на самом себе впоследствии, когда встречались случаи, заставлявшие меня садиться на лошадь, характер и привычки которой были мне незнакомы; я относился к ней со страхом, а умное животное умеет понимать с первой минуты, с кем оно имеет дело, т. е. с настоящим ли ездоком, умеющим самого свирепого коня делать рабом его воли, или с боязливым и неопытным всадником, сидящим нетвердо и робко в седле и, главное, не умеющим ляжками своими сжимать бока лошади, без чего она предается своей самостоятельности, а седока в грош не ставит.

В тот вечер, когда у нас был Клерон, отца не было дома: он играл в карты у губернатора, и ловкий и любезный француз, расхвалив мое фехтованье, уверил мою мать, что он надеется сделать из меня кавалериста; но при этом не одобрял методы пресловутого Эйзендекера и хохотал, вспоминая о подвижных деревянных конях. Он слыхал, что в Петербурге был такой фокусник, и передал нам, что ему известно, что этот фигляр еврейского происхождения в настоящее время устранен от занимаемой им должности директора Гвардейской берейторской школы.