Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Летом 1852 года в Петербурге пошаливала маленько холера, сделавшаяся нашею постоянною гостьею с 1830 года, когда впервые она к нам пожаловать изволила. Эти шалости холеры в то время действовали не столько на привыкших уже к ней петербургских аборигенов, сколько на заезжих в столицу из других местностей. Мы, петербургцы, не принимали против нее никаких особенных предосторожностей, кроме тех, что носили, несмотря на летний зной, фланелевые набрюшники и имели, каждый из нас, в жилетном кармане крохотный флакончик с гомеопатическими каплями nux vomica[1040]. Вооруженный таким образом, я проводил в селе Лигово один летний день у тогдашнего приятеля моего, обруселого англичанина Захара Захаровича Маклотлина, о котором слегка упомянул на этих же столбцах в статье моей «Пинетьевская штука кредитора»[1041]. Мы с почтенным Захаром Захаровичем, сидя на террасе его коттеджа, истинно изящного и даже очаровательного, после довольно сытного thé à l’anglaise (чая по-английски) курили не без удовольствия любителей сигары «упман»[1042], первый сорт, какими для приятелей всегда полон был серебряный портсигар хлебосола-хозяина, и рассуждали о новой жатвенной машине и о дивных урожаях «египетской мумийной пшеницы»[1043], о которых я собирался писать, со слов агронома-практика, в редактированном мною тогда «Журнале Вольного экономического общества»[1044], доведенном мною, как всем известно, даже официально, до 6500 подписчиков. Но доложил юркий и ловкий молодой слуга Маклотлина, что кучера привели с конюшни оседланных для нас лошадей. Взяв фуражки, мы вышли на двор чрез огромную залу и сели на наших коней, Захар Захарович – на своего темно-гнедого мощного гунтера, перескакивавшего двухсаженные рвы, как нипочем, а я, как некогда эйзендекеровский ученик, на смирную выезженную дамскую рыже-чалую кобылку, никогда не дозволяя себе ездить на бойких конях. Прежде всего мы поехали к дальнему месту мызы, где на юго-западном склоне росла и гроздилась богатейшая из богатейших пшениц, первоначально зерна которой, по уверению английских хозяйственных журналов, найдены были в саркофагах тысячелетних египетских мумий под пирамидами. Si non e vero, e ben trovato[1045]: этот рассказ сделал миллионером того семенного продавца в Англии, которому первому эта утка влетела в голову. Налюбовавшись досыта пшеничною нивою, за которою, по правде, был тот же уход, как за самыми дорогими гарлемскими тюльпанами[1046], т. е. немыслимый в необразцовом хозяйстве, не претендующем на большую золотую медаль Вольного экономического общества, столь щедро награждающего все несбыточное и неудобоприменимое, – мы, подняв коней в галоп, оставили проселок и вынеслись к большому шоссе, ведшему тогда в Петергоф. В то время как мы, подъехав к канаве, оба различными манерами выезжали на дорогу, – Маклотлин сильным прыжком своего гунтера соотечественника, я же, ища мостика и осторожно перебираясь по нем, – нам навстречу из Петербурга летела коляска четверней рядом, и городской ямщик, с павлиньими перьями на низенькой шляпе, весело взмахивал длиннейшим кнутом, гикая на своих замыленных коней, поднимавших пыль столбом, сквозь облако которой виднелся в коляске седок в синем уланском сюртуке и в шинели, упавшей с плеч, украшенных серебряными генеральскими эполетами, а на голове этого превосходительства была синяя с широким желтым околышем фуражка с длиннейшим козырьком, параллельным с длиннейшим же ястребообразным носом этого генерала, сильно дымившего огромную сигару на янтарном мундштуке; он быстро взглянул на нас или, по-видимому, более на наших лошадей, чем на нас, и в этот миг громко крикнул: «Sacrebleu, les brigands»[1047], и было отчего, потому что одно из колес экипажа откатилось в сторону, коляска села боком, дышловые лошади упали на колени, ямщик свихнулся вперед, пристяжные барахтались в постромках, у генерала стряхнулась с головы фуражка, сигара упала вглубь коляски, и сам он едва удержался за откинутый кожаный верх. Все это было делом одного мгновения, в которое поводья гунтера очутились в моих руках, а Геркулес-Маклотлин, уже спешенный, приподнимал коляску, ухватывал вожжи, кидая их в руки растерявшемуся ямщику-извозчику, которому, в виде ободрения, британец сыпал град чисто российских ругательств, помогая вместе с тем генералу выкарабкаться из экипажа и стать твердо на шоссе.

– Весьма вам благодарен, – говорил генерал, надевая запыленную фуражку, – весьма вам благодарен; но все-таки эта подлая история задержит меня в моей поездке в Петергоф к моим друзьям уланам, куда я спешу, как сумасшедший. Ох, уж эти извозчики и их хозяева! En v’là des misérables![1048]

Все это он говорил в сильном негодовании по-русски, но с весьма заметным не русским, но и не немецким акцентом, а тем, при ударении на букву О, который свойствен французам, выучившимся говорить по-русски в зрелом возрасте.