Воспоминания петербургского старожила. Том 1

У этого стола сидел Дмитрий Гаврилович Бибиков, в то время, в 1828 году, мужчина лет сорока, довольно высокого роста, красоты знаменательной и обаятельной. Портреты его находились одно время во всех магазинах литографированных рисунков: Беггрова, Фельтена, Дациаро. Но литография, самая искусная, не могла передать всех прелестных оттенков этого облика, представлявшего собою столько совершенств. Голова его, гордо и смело поставленная на красивой шее, опиравшейся в могучие плечи, была покрыта чрезвычайно густыми каштановыми, довольно коротко остриженными волосами. По его нежным, бледно-смугловатым и чуть-чуть желтоватым, но как бы прозрачным щекам шли правильною полосою от висков ко рту, по тогдашней моде, бакенбарды необыкновенно тщательные; нос правильный, греческий, не длинный и не короткий, с ноздрями, раздувавшимися при каждом впечатлении. Рот с ярко-пунцовыми губами открывался часто для приятной улыбки и обнаруживал ряды красивых зубов, мало пожелтевших от постоянного, почти беспрерывного курения турецкого табаку, потому что владелец этих зубов любил щеголять их изящною опрятностью, достигаемою всеми туалетными ухищрениями. Чело этой красивой головы было величественно и отличалось тою соразмерною выпуклостью, которая, ежели верить Лафатеру и Галю, знаменует твердость воли, энергию и силу характера. Глаза Дмитрия Гавриловича темно-карие, большие, но не чересчур, довольно миндалеобразные, имели белки немного изжелта, с едва заметными красноватыми жилками, что свидетельствовало холерико-желчный темперамент. Ежели правда, что глаза изображают собою душу человека, то глаза Дмитрия Гавриловича оправдывали поговорку «чужая душа – потемки», потому что эти глаза выражали то одно чувство, то другое, то третье, но большею частью они проявляли, ежели хорошенько в них всматриваться, насмешливость, сдержанную иронию, приветливость и самостоятельное спокойствие. В минуты гнева или страсти глаза эти горели и метали зарницы, и тогда трудно было смотреть ему в лицо даже людям смелым и от него не зависящим. Известно, что в Бородинском бою Дмитрий Гаврилович похоронил свою левую руку, а потому нельзя сказать, что у него были красивые руки, но красивая, изящная, как бы выточенная, белая и нежная правая рука с пальцами совершенно правильными, пирамидальными, оканчивавшимися тщательно обделанными ногтями.

Когда мы вошли с отцом, Дмитрий Гаврилович встал во весь свой высокий рост и обнаружил всю свою молодцеватую стройность, которой нисколько не вредила плотность, а не тучность форм, при сильно развитой груди и мускулистости всего сложения. Поступь его была твердая, но ловкая. Он был в светло-серых брюках, очень широких, и черной венгерке со множеством брандебуров и олив, между которыми виднелся белый георгиевский крестик 4-й степени, с которым он никогда не расставался и который он предпочитал всем более значительным орденам.

– Очень рад с вами поближе познакомиться, Петр Алексеевич, – сказал он, здороваясь с моим отцом, подавшим ему письмо Сперанского. – Михаил Михайлович вчера вечером заезжал к моему тестю в то время, как мы со стариком (он живет в моем же доме) делали партию в пикет[1101]. Прошу садиться.

Мы сели. Бибиков, не распечатывая письма и играя им, продолжал:

– Мы с вами у министра встречались не раз и иногда немножко спорили за наших мануфактуристов, особенно московских. Вы, как начальник мануфактурного отдела, их защищали, я, как директор всего таможенного ведомства, существующего для протекции наших мануфактур, нападал на них. И мы оба были, может быть, правы с точки зрения нашего обязательного raison d’être[1102]. Михаил Михайлович говорил мне вчера, что вы хотите сделать из вашего сынка будущего министра.

– Куда нам до министров, ваше превосходительство, – сказал отец, – мы, то есть я и моя жена, были бы вполне счастливы, ежели бы нам удалось, при Божьей помощи, сделать из нашего сына доброго гражданина и настоящего слугу царя и отечества: в этом состоит священнейший долг русского дворянина. Мы вполне уверены, что ни чрез какую школу он не дойдет до этой цели, как под начальством вашего превосходительства, пример доблестей которого должен быть плодотворен для всякого чистого, неиспорченного русского юноши, каков мой сын.

Выразительные глаза Бибикова во время этого немножко напыщенного спича моего отца переходили то на меня, то на раскрытое письмо Сперанского, и потом он, обратясь к моему отцу, как бы не слышав его слов, сказал: