Воспоминания петербургского старожила. Том 1

В воскресенье к трем часам пополудни я был в дежурной комнате, куда вдруг вслед за мною явился курьер Гренлунд, бойкий, подвижной, кажется из жидков, который пригласил меня в свою курьерскую тележку, запряженную парою с отлетом. На вопрос мой: «Куда он меня повезет?» (я уж воображал, что прямехонько в Петропавловскую крепость или в Лисьеносскую заставу), он ответил, что не велено говорить. Когда мы в Моховой остановились у бибиковского подъезда, то мое беспокойство приняло другое направление: я вообразил себе, что отсюда, после отеческого выговора из уст высшего начальника, последует со мною окончательная печальная и убийственная катастрофа. С трепетом видел я, как Гренлунд прежде меня взбежал по лестнице и, пригласив меня подождать в приемной галерее, сам влетел неслышимо в кабинет, откуда мигом же и выпорхнул. Не прошло и пяти минут, как из кабинета вышел Дмитрий Гаврилович в обычной его домашней черной венгерке. Он в руке держал кипу копий несчастной бюджетной записки и спросил меня:

– Ты узнаешь, чья это работа?

– Узнаю, ваше превосходительство, – отвечал я голосом, дрожавшим от страха.

– Чья же? – строго глядя, продолжал спрашивать Бибиков.

– Моя, ваше превосходительство, – был мой ответ.

– И ничья больше? – опять вопрос.

– Ничья-с, – ответ тоже далеко не энергичный.

– Как же ничья, когда тут есть почерки и Данзаса, и Ребиндера, и Булыгина, и Межакова, да почти всей департаментской jeunesse dorée[1126]? Но это благородно, это по-джентльменски, как ты поступаешь, принимая все на себя, – сказал Дмитрий Гаврилович, положив мне руку, державшую записку, на плечо.

– Я эту глупость выдумал, ваше превосходительство, я один виноват, – заявил я уже с некоторой как бы смелостью.

– А кто поднял бумажку?

– Поднял другой, но он был моим орудием.

– Хорошо, но назови мне его.

– Ежели ваше превосходительство скажете мне, что ему ничего не будет.

– То же будет, что и тебе, ежели он из jeunesse dorée, или ничего не будет, ежели он из jeunesse cuivrée[1127].

– Его фамилия Бокум, ваше превосходительство.

– Ах, холуй этакой, из бурбонских детей, чухонского отродья! А он клялся Грознову, что он не поднимал бумажку.

– Он поднял ее, ваше превосходительство, по моему настоянию и по моему обещанию дать ему мой завтрак. Je l’ai débauché[1128].

– Ah! voyez donc le débaucheur![1129] – захохотал Дмитрий Гаврилович и щипнул меня за левое плечо, а потом быстро швырнул всю кипочку записок наших в топившийся в это время камин и сказал: – Вперед таких ребячеств чур, Б[урнашев], не делать: это пóшло и худого тона!.. А теперь пойдем со мною: ты вступаешь в свое дежурство.

Он положил мне руку свою на плечо и пошел со мною в длинный, светлый и широкий коридор, где было несколько дверей; одна только была настежь отворена и на пороге стоял молодой франтоватый и круто завитый камердинер, с узенькими, как ленточка, золотистыми бакенбардами, при цепочке от часов и в белом галстухе. Он держал в руке длинный маз, который подал Дмитрию Гавриловичу. Мы вошли в огромную биллиардную залу, по стенам которой расположены были диваны, довольно высокие, на которые надо было всходить посредством особой приступки.

– Выбери-тка, Татаринов, хороший кий моему гостю, – сказал Бибиков, обращаясь к камердинеру, который тотчас подал мне кий, претяжелый и превосходно намеленный.

– Мы будем играть, – сказал Бибиков, – в обыкновенную тамбовскую, с желтым в среднюю лузу и до 48 без карамболей[1130]. Однако я тебя не спрашиваю: умеешь ли ты играть? Взять храбро кий можно, а играть иное дело.

– Я играю на бильярде во все игры, но не отлично: я очень близорук от рождения, – ответил я.

– Ах ты, мальчик этакой, хочется иметь право носить лорнет. Э, да он, кажется, уже у тебя есть, ежели судить по этому шнурку.

– Это, ваше превосходительство, шнурок для часов, а для лорнета я ни шнурка, ни ленты не ношу, держа его просто в жилетном кармане. Михаил Сергеевич (т. е. Щулепников, мой ханжа, начальник отделения) объявил, что он признает глупыми тех молодых людей, которые употребляют лорнет.

– Так ты хочешь быть глупцом по секрету, пряча свой лорнет от дядюшки Фотия Сергеевича, не благословляющего лорнетоношение[1131].

Последние слова Дмитрий Гаврилович произнес совершенно картавым голосом беззубого Щулепникова, сведя и нахмурив брови, как он, и страшно сутуловясь.

Это школьничество моего страшного начальника рассмешило меня до того, что я захохотал моим звонким, полудетским голосом, так что Бибиков удивленно взглянул на меня, и я, сконфузясь, как мальчик, какой и был тогда, принялся извиняться.

– Ну, сколько же тебе давать авансу? Двадцать пять, тридцать, что ли, или и все сорок даже? – спросил Дмитрий Гаврилович.

– Не имев случая видеть, как вы играете, не могу определить цифру аванса; но, полагая, что, конечно, играете лучше меня, и имея еще шанс тот, что играете на знакомом бильярде, я же играю на нем в первый раз, попросил бы десять вперед.