Воспоминания петербургского старожила. Том 1

– Пюре это действительно превосходно, – сказал я, взглянув на Бибикова и уже очень осмеленный его любезностью, да и понимая, что он терпеть не может двух антиподов: нахальства и жеманства; я имел алюры[1146] те, какие мог бы иметь в хорошем обществе друзей.

Это было очень по нутру и по вкусу Дмитрию Гавриловичу, который сию же минуту велел подать мне еще тарелку горячего пюре со множеством раковых шеек и кнели. Я, принимаясь за ложку, слегка склонился и, улыбаясь, благодарил хлебосольного хозяина.

– Этот юноша рождает аппетит! – сказал Бибиков. – Татаринов, распорядись снабдить и меня тарелкою этого пюре.

– Не хочешь ли еще тарелочку, Б[урнаше]в? – спрашивал Дмитрий Гаврилович улыбаясь.

– Весьма доволен, ваше превосходительство, пюре очаровательный! – говорил я, наливая в свой стакан ледяную воду.

– Ай! ай! ай! – крикнул Бибиков, – как, братец, можно делать такие вещи – пить воду на раковый пюре! Бакунин, mon cher[1147], налейте ему хоть полрюмки шери.

– Я не пью еще никакого вина, ваше превосходительство, – заметил я, защищая свою рюмку от нападенья Бакунина.

– Э, господин дежурный, – улыбался лукаво Бибиков, – я на вас пожалуюсь экзекутору, который знает одиннадцатую заповедь!

– Воля начальства священна! – заорал Грознов.

– Ну да, ну да, – жужжал Бакунин, – а потому вам, Б[урнаше]в, следует исполнить желание нашего амфитриона, Дмитрия Гавриловича, опирающееся еще на резон гигиенический, и непременно выпить хоть четверть рюмки этого белого хереса, до того хорошего, что, кажется, еще никогда старик Гордон ничего подобного не привозил в столицу.

Нечего было делать: я в первый раз жизни выпил несколько глотков этого превосходного, мягкого, нежного, живительного вина, сказав при этом полутихонько:

– А что скажет воля начальства, как она ни священна, когда я опьянею, чего доброго?

– Ничего святая воля начальства не скажет по этому предмету, – заметил Дмитрий Гаврилович, – ничего не скажет, потому что никакого опьянения не будет, ежели ты удовольствуешься на этот раз тем, что выпил и что вывело у тебя на лицо букет роз алых, а не белых. Но теперь ты больше чем когда в ударе, чтобы рассказать всей честной компании историю моего вчерашнего приказа.

Волею-неволею надо было уступить желанию Дмитрия Гавриловича, и я после пюре во время антракта, а потом, имея на тарелке кусок холодного паштета с трюфлями, который я ел примерно, не уважая этих модных таберкулей[1148], – рассказал во всех подробностях историю бюджетной записки, нисколько не пальируя[1149] главного эпизода с Парашей, и, напротив, еще прибавил от себя, что теперь, конечно, Параша из 25 рублей, пожалованных так щедро ее обожателю, получила те 5 рублей, которые он так желал ей дать, когда ограничивался 30 копейками.

– Да хорошенькая она очень, эта Параша? – спрашивал Бибиков Грознова, пробегая глазами обеденную записку, или menu.

– Какая хорошенькая, ваше превосходительство, – восклицал Грознов, – просто курносая шкура.

– Que dit de la шкура, Степан Степанович? – спросила наивно Софья Сергеевна. – Dmitry, écoutez donc[1150], верно он говорит, что меховщик собрал все шкурки для моего салопа и что они как будто серебряные? C’est ça n’est-ce pas – les[1151] шкуры.

– C’est ça, c’est ça[1152], – хохотал Бибиков, чуть не поперхнувшийся, потому что пил из стакана лафит.

После огромной пирамиды разноцветного мороженого, известного под названием bombe à la Sardanapale[1153], следовавшего за жареными цыплятами с салатом, официанты с двух сторон стола носили подносы с кофе и другие с рюмочками в наперсток с коньяком и другими pousse-café[1154].

Когда все встали, то все, по старинному русскому обычаю, в 1828 году не считавшемуся еще неприличным и странным даже в лучшем петербургском обществе, обратившись к большой иконе в серебряной ризе с ликом Спасителя, осенили себя крестным знамением, причем слышно было какое-то молитвенное бурчание Грознова.

По принесении благодарения Богу все направились за Дмитрием Гавриловичем, не входя в гостиную, а прямо через коридор в бильярдную, где должна была исполниться партия в пирамиду[1155], в которой принимали участие почти все бывшие за столом, а именно: сам хозяин, новый его гость, офицер Генерального штаба с Кавказа, какой-то барон Бриммер, бывший товарищ последнего – Бакунин, управляющий таможни г. Ильин, пакгаузный надзиратель таможни Мосолов, я и, наконец, даже Грознов, который презабавно целился в шар, потешая тем Бибикова. Вообще нельзя было не заметить, что пошлости Грознова были большею частью напускные и что под личиною солдафонства он постоянно паясничал, видя, что Дмитрию Гавриловичу это нравится; Софья же Сергеевна от этого всего была просто в восхищении. Когда поставлена была Татариновым пирамида и Дмитрий Гаврилович с мазом стоял перед красным миниатюрным шариком, для выставки[1156], он вдруг сказал: