Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Раз в одно воскресенье явился я на дачу Дмитрия Гавриловича что-то очень рано и застал его в превосходном, веселом более чем когда духе, выражавшемся в шутках, целью которых начал прежде всего быть мой новый сюртучок цвета adélaide[1227], тогда модного, и мои нежно-гриделенового[1228] колера летние панталоны. «Смотри, любезный Б[урнашев], не превратись в такого mauvais genre[1229] петиметра, каким проявляется наш великолепный Тамерлан – manqué[1230], т. е. Макаров. Сегодня я в моей тарелке как нельзя больше, потому что после некоторых затруднений (ежели бы я не преодолел их, я не пожалел бы подать в отставку) мне удалось доставить место моему прежнему боевому товарищу, известному поэту князю Петру Андреевичу Вяземскому[1231], который вместо Фурмана будет у нас вице-директором»[1232].

При этом вошел Михаил Сергеевич Щулепников, которого Бибиков за глаза трактовал слегка и иронически, а принимал хотя, правда, и фамильярно, но безобидно и даже иногда как будто с нежностью человека, уважающего его годы и терпеливо выносящего его неистощимые каламбуры, большею частью крайне неудачного свойства. Михаил Сергеевич сказал, входя и слыша последние слова о князе Вяземском:

– Поверьте, Дмитрий Гаврилович, что князь Петр Андреевич не будет у нас в наших делах чужим и странным, – пародируя при этом современный куплет какого-то водевиля, где говорилось в плохой переделке Ленским каламбурного стишка Бояра «pour être étranger aux affaires étrangeres»: «в делах чужестранных казаться чужим и странным»[1233].

– Да ведь он, – подхватил Бибиков смеясь, – не будет у нас по делам чужестранным, хотя, правду сказать, он такой француз, что иностранная переписка ему была бы по плечу больше, чем наша официальная, в которой мы с ним оба не только собаки, да и комара не съели[1234].

– Все у нас, – шамкал Щулепников, переводя с французского с намеренною шутливостью, – пойдет как на колесцах. Хе! хе! хе!

– Конечно, при таких начальниках отделения, как Михаил Сергеевич, – смеялся Бибиков. – А что, Михаил Сергеевич, какие вести имеете от вашего святого Фотия?

Щулепников, которому один из бибиковских лакеев только что подал его громадную пенковую трубку, какую он повсюду с собою таскал, приготовился было что-то ответить особенно остроумное, но остроумность эта пропала для современников и для потомства, потому что быстро вошедший слуга доложил:

– Князь Петр Андреевич Вяземский! – и Дмитрий Гаврилович, как молодой мальчик, разбежался с террасы в зал и оттуда, обнимаясь и целуясь, явился с князем Вяземским, которого описывать и изображать фотографически не нахожу надобности по той простой причине, что портрет князя находится в весьма схожем виде в Коллекции современников издания (1856–1860) Мюнстера[1235], да и вообще довольно-таки известен. К тому же описание и портретирование это заняло бы довольно много на этих столбцах места; а местом необходимо дорожить, чтоб не чересчур растянуть нашей статьи, и без того весьма объемистой благодаря обилию фактов. Скажу только, что появление князя Петра Андреевича Вяземского в летней резиденции Дмитрия Гавриловича произвело на меня особенно приятное впечатление, преимущественно потому, что я очень симпатизировал к нему за его столь известные стихи:

Дай Бог нам более журналов:
Плодят читателей они!

Где есть поветрие на чтенье,

Там в уважении – перо.
Где грамота – там просвещенье,
Где просвещенье – там добро[1236].

Оказалось, что все дело определения князя Вяземского на должность уладил Дмитрий Гаврилович, движимый чувством искренней дружбы к князю, своему старому боевому бородинскому товарищу, без всякого участия князя, бывшего тогда, кажется, в Москве и прискакавшего из Белокаменной или откуда-то благодарить Бибикова[1237], который, в свою очередь, целовал и обнимал его одною рукою, называя своею «бородинскою нянькою», потому что, когда Дмитрий Гаврилович Бибиков лишился руки, оторванной неприятельским ядром, мягкосердый и истинно преисполненный благороднейшего гуманизма князь Петр Андреевич посвятил себя, насколько то ему позволяла служба, уходу за больным товарищем, перенесшим ампутацию и перевязку геройски, но едва не изнемогшим от потери крови[1238].

Все эти и бесчисленное множество других подробностей были предметом обеденного разговора, заменившего стереотипные рассказы, какие всегда бывали. Бакунин было рванулся напомнить Дмитрию Гавриловичу, что, может быть, князю интересно бы было послушать рассказ о встрече гг. Б[урнашева] и Р[ебиндера] с великим князем Михаилом Павловичем, но Бибиков взглянул на него строго, и Бакунин вошел в себя, как устрица входит в раковину.