Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Как только кончилась эта злосчастная для меня кадриль, я старался отыскать мою кузину около царской ложи. Здесь я вдруг наткнулся на громадного, тучного и величественного князя Василья Васильевича Долгорукова, превосходно носившего тип вельможи екатерининского века и отличавшегося в то время истинно боярско-олимпийскою красотою. Князь до этого вечера встречал меня, конечно, без всякого внимания, раза два на балах шталмейстера П. Н. Беклемишева, где он изредка и на часок времени показывался, особенно тогда, когда на этих вечерах бывал фельдмаршал князь Варшавский. Его сиятельство, взяв меня в сторону, счел нужным сказать мне несколько, впрочем, ласково и учтиво, внушительных слов, объяснив, в виде благодетельного назидания, что никогда не должно дозволять себе возвышать голос в присутствии членов августейшей фамилии и что я могу считать себя счастливым, живя в царствование такого монарха, который отличается столь рыцарским характером и таким высоким благодушием, так как мои громкие давешние восклицания в другом случае и при другом царствовании мне даром не прошли бы и могли бы, самое меньшее, иметь последствием удаление моей персоны с этого блестящего бала. Наставление это, кроткое, учтивое, величественное, произносимое с особенным эмфазом[1322] на чистейшем французском диалекте одним из первейших тогдашних вельмож, было заключено поистине самым забавным образом: «Vous avez sans doute entendu parler de l’histoire de Trichka?»[1323]– спросил меня князь, и когда я доложил ему, что ничего подобного о каком-то Тришке не слыхал, кроме разве известной басни Крылова «Тришкин кафтан», его сиятельство соблаговолил объяснить мне, что на днях мертвецки пьяный мужик Тришка в каком-то городишке в кабаке, находясь в состоянии полной бессознательности, осмелился плюнуть на висевший на стене портрет государя. Тришку схватили, заковали в кандалы, засадили в секрет и обо всем этом происшествии донесли по начальству для доведения до высочайшего сведения. Николай Павлович сказал по этому случаю: «Ежели Тришка пьяный плюнул на мой портрет, чего бы он не сделал в трезвом виде, я трезвый плюю на его проступок, совершенный им в состоянии безумства, почему немедленно освободить и не тревожить его; но чтоб отныне в кабаках нигде портрета моего не было»[1324].

Благодушнейшему князю Василью Васильевичу, сколько ни был он светский человек, не показалось, однако, сопоставление этого приведенного тогда им примера неприличным в отношении ко мне, которого его сиятельство, конечно безнамеренно, в это время ставил на одну доску с этим пьяным Тришкой. Впоследствии, лет 15 спустя после этого случая, бывшего в дворянском собрании, уже в 1849 году, когда я ближе познакомился с князем Васильем Васильевичем, имев возможность узнать и сознать в нем самого доброго и истинно благородного и великодушного человека, хотя, к прискорбию, чрезвычайно доверчивого и бесхарактерного, раз как-то в интимном с ним разговоре я напомнил ему об этом памятном для меня случае в январе 1835 года и смеялся тому, что в обращенной в ту пору ко мне речи князя действие пьяного мужика было так тесно связано с моим тогдашним ребяческим увлечением. На это князь очень оригинально возразил мне: «Eh, c’est que, mon cher, l’autre, le mougik, était ivre d’eau de vie, et vous étiez dans le dit moment ivre d’inconvenance»[1325].

Как ярко виден в этих словах царедворец чистейшего старинного боярского закала!

[Полковник Лизогуб]

В числе самых блестящих гвардейских офицеров эпохи тридцатых – сороковых годов был полковник лейб-гвардии Уланского полка Лизогуб, который известен был в высшем обществе под наименованием, вполне ему приличным, le beau Lizogoub[1326]. Кроме красоты, замечательной ловкости, изящества манер, доказанной храбрости, благородного удальства, остроумия, начитанности и значительного состояния, Лизогуб владел еще в высокой степени совершенства музыкальным талантом, как пианист и певец, причем он не только был замечательным исполнителем, но и композитором: многие из пьес, им написанных, поныне пользуются хорошею репутациею между истинными любителями и любительницами легкой, приятной музыки. Из числа этих пьес в особенности известен прелестный его романс: «Dans tes beaux yeux!»[1327], который и теперь нередко поют внучки тех за 40 лет пред сим молоденьких особ, сердечки которых, может быть, не совсем-то бывали равнодушны к изящному автору этого в те времена моднейшего романса.

При всех этих качествах и достоинствах прекрасный Лизогуб платил довольно щедро дань тогдашнему уланству, почему ему не реже других сотоварищей случалось принимать участие в веселых дружеских кутежах, совершавшихся, впрочем, всегда в своем интимном обществе, а отнюдь не в публике, т. е. не в собраниях общественных и не в клубах, тогда еще не развивавшихся в петербургском быту.