Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Г[осподин] Телешев прихлебывал тихо чай, а когда Воейков кончил свою анафемную речь, то с особенною, по-видимому, у покойного историографа заимствованною им мягкостию сказал:

– Я пред вами, Александр Федорович, очень, очень виноват. Дело в том, что, умирая, в 1827 году[516], покойный благодетель и начальник мой Николай Михайлович оставил мне несколько пакетов для передачи их некоторым лицам, в том числе один и на ваше имя, с двумя собственноручно покойным переписанными стихотворениями, одним – собственноручным его посланием Ив. Ив. Дмитриеву, другим – несчастного нашего поэта Батюшкова, написанным в то время, когда еще он был здоров[517]. Все поручения покойного Николая Михайловича я свято выполнил; но конверт, бывший на ваше имя, по стечению бесчисленного множества обстоятельств затерялся и лишь по истечении почти четырех лет найден был мною вчера в старом чемодане с двойным дном, куда он случайно провалился и где пролежал столько времени. Я никогда не простил бы себе, если бы уехал из Петербурга, не возвратив вам этого загробного дара бессмертного нашего Карамзина.

Снова объятия, снова лобзания, и на этот раз уже лобзания не только г. Телешева, но и пакета со стихами Батюшкова и Карамзина. Так-то Воейков, казалось, обожал Карамзина, а со всем тем он в 1824 году, почему-то рассердясь на нашего знаменитого историографа, благодетельствовавшего ему, Воейкову, имел нахальство написать на Н. М. Карамзина, на этого прототипа честности и благородства, следующие ругательные стихи:

Вот в передней раб писатель
Карамзин Хамелеон,
Земледел, законодатель…
Взглянем, что марает он?
Песнь свободе, деспотизму,
Брань и лесть властям земным,
Гимн хвалебный атеизму
И акафист всем святым.

Ну можно ли, сохраняя мало-мальски человеческое чувство, относиться так о таком прямом и благородном человеке, каков был Карамзин? По смерти же историографа А. Ф. Воейков чуть не апофеозу создавал всем делам Карамзина и ратовал за него вместе с Руссовым, даже несправедливо и неверно, против Полевого и Арцыбашева. Все это представляет образчики характера и правил г. Воейкова[518].

Все бывшие в гостиной придвинулись к Воейкову, чтобы послушать стихи, почти за четыре года пред сим назначенные Карамзиным в дар старинному его знакомцу Александру Федоровичу. Как те, так и другие эти стихи в 1831 году были немедленно напечатаны в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду», т. е. за 40 лет пред сим. О них можно сказать, что они милы, только милы, больше ничего. Я тогда же списал их, и они у меня сохранились в копии, как были. Вот они:

I. И. И. Дмитриеву

Министр, поэт и друг: я все тремя словами
Об нем для похвалы и зависти сказал.
Прибавлю, что чинов и рифм он не искал;
Но рифмы и чины к нему летели сами.

Карамзин

II. Мыза Приютино (А. Н. Оленина)

Есть дача за Невой,
Верст двадцать от столицы,
У Выборгской границы,
Близ Парголы крутой;
Есть дача или мыза,
Приют для добрых душ,
Где добрая Элиза
И с ней почтенный муж:
С открытою душою
И лаской на устах,
За трапезой простою,
На бархатных лугах,
Без бального наряда,
В свой маленький приют
Друзей из Петрограда
На праздник сельский ждут.
Там муж с супругой нежной,
Для отдыха от дел,
Под кров свой безмятежный
Муз к Грациям привел.
Поэт, лентяй, счастливец
И тонкий философ,
Мечтает там Крылов,
Под тению березы,
О басенных зверях,
И рвет Парнаса розы
В Приютинских лесах.
И Гнедич там мечтает
О греческих богах,
Меж тем, как замечает
Кипренский лица их,
И, кистию чудесной,
С беспечностью прелестной,
Вандиков ученик,
В один крылатый миг
Он пишет их портреты,
Которые от Леты
Спасли бы образцов,
Когда и сам Крылов
И Гнедич сочиняли,
Как пишет Тянислов,
Иль Балдусы писали,
Забыв и вкус и ум!

Батюшков

Впрочем, стихотворения эти и тогда были не новостию, будучи напечатаны даже в тогдашних хрестоматиях[519].

VIII