Воспоминания Понтия Пилата

— Почти девять месяцев, господин. Я мог бы сказать тебе, что из-за сына, ведь он становится взрослым и не должен стыдиться своего отца. Но я бы солгал. Сколько раз я хотел бросить пить ради Антиоха! Но не мог. Нет, господин, не из-за сына, из-за тебя. Когда я узнал имя нового прокуратора Иудеи, я представил себе, каким ты меня увидишь. Это было невыносимо…

Трудно передать, насколько это признание тронуло меня. Я положил руку на плечо Флавию и решил рискнуть довериться ему. Он посмотрел на меня и сдавленным голосом пробормотал:

— Клянусь тебе, господин! Ни капли больше! Чтоб мне никогда не ступить на остров блаженных, если я обманываю тебя!

Счастливый Флавий! В такой дали от своей страны и своего народа, несмотря на все несчастья, он сохранил веру в обещания друидов и верит еще в царство Аваллона. В сущности, он был тем человеком, в котором я нуждался в этой экзальтированной и мистической Иудее, четыре тысячи лет неутомимо ждущей царя, который все не приходил.

Месяц спустя, в сопровождении юного Антиоха и пожилой Ревекки, Флавий поселился в галилейском Капернауме, на берегу Тивериадского озера, по соседству с моим другом Иродом. Я назначил его командующим первой центурией — звание, которое он давно должен был получить, — с выплатой жалованья за предыдущие годы. Его задачей было сообщать мне обо всем, что происходило у старого Лиса.

Луций Аррий ничего не понял; я не знаю, что помешало мне объясниться с ним. Ведь я все больше проникался к Нигеру доверием и симпатией.

Все годы моего прокураторства не были временем праздности. Я работал много, очень много. Я старался. Вначале — потому что считал возможным осуществить то, что не удалось моим предшественникам. Но и потом, когда, наконец, понял тщетность своих усилий и больше не ощущал ни малейшего снисхождения к иудеям, я продолжал править Иудеей с тем же прилежанием — уже не для того, чтобы заслужить их любовь, но из уважения к воле Кесаря и из любви к Риму, который я здесь представлял. Я вставал с восходом солнца и ложился далеко за полночь. Каждый месяц я совершал объезд с инспекцией: часто он затягивался на целую неделю. Чаще всего я ездил из Кесарии в Иерусалим и обратно, хотя этот город по-прежнему казался мне враждебным. Наконец, раз в год я посещал Дамаск и Александрию, чтобы побеседовать с правителями Сирии и Египта.

Прокула страдала из-за моих вечных отлучек. Будучи поглощенным сразу тысячей дел, я находил способ испортить те редкие мгновения, которые мне удавалось провести в семье. Однако жена ни разу не позволила себе ни замечания, ни упрека. Если видела меня более усталым, более беспокойным, чем обычно, она исподволь расспрашивала меня и часто, чуткая и сообразительная, предлагала решение, к которому не могли привести меня ни моя мужская логика, ни дипломатическое чутье Аррия.

Я говорил уже, что Прокула была связана узами дружбы с супругой управляющего Ирода, Иоанной, женщиной старше нее. Иоанна была доброй и благонравной. Благодаря ей Прокула не так скучала. Они виделись часто. Однажды, вернувшись внезапно, я познакомился с женщиной, которую привела Иоанна и которую звали Мириам. Это очень распространенное иудейское имя. Она была уроженкой Иерусалима и вышла замуж за галилеянина Зеведея, богатого владельца рыбного промысла и многочисленных лодок на Тивериадском озере. Бесхитростная Прокула нашла ее забавной и милой. Что до меня, опыт сделал меня недоверчивым, и я заподозрил, что Мириам пришла, руководствуясь материнским честолюбием; у нее было двое сыновей, Иаков и Иоанн (тоже распространенное имя), будущее которых ее очень занимало. Особенно младшего, которому она оказывала заметное предпочтение. Она часами докучала нам рассказами о добродетелях своего сына, превозносила его дар к языкам, утверждала, что он великолепно говорит по-гречески и даже сочиняет стихи в духе Пиндара. С преувеличением, свойственным матерям, ослепленным гордостью, она твердила, что ее мальчики далеко пойдут. Когда она поведала мне, что Иакову шестнадцать, а Иоанну, которого она предпочитала называть на греческий манер Иоаннисом, — пятнадцать, я положил конец ее хвалам: посоветовал не отпускать их от себя до тех пор, пока у них не появится борода. То, что Мириам, набожная иудейка, видела будущее своей страны под покровительством Рима, меня успокоило; я посчитал ее достаточно проницательной и честолюбивой, чтобы не ошибиться лагерем…

Я все еще слышу, как она твердит:

— Почетные места, господин! Почетные места, одно слева, другое справа от тебя — вот чего заслуживают мои сыновья!

Я остерегся бы предложить ей место возле себя, справа или слева.

Так Прокула коротала время и, безмятежная, хранила свою любовь ко мне невредимой, уверенная в моей любви, несмотря на то, что мы редко бывали вместе. Но кого я вовсе оставлял без внимания, так это своих детей.