Воспоминания Понтия Пилата

Вот уже неделю Флавий все откладывал свое возвращение в Галилею. Антиох был доволен, потому что мог еще побыть с Нигером, ведь тот так славно с ним играл. Я слышал, как они смеялись на конюшне. Флавий вздыхал:

— Знаешь, господин, именно в такую погоду я больше всего жалею о диаблинтской стране… Ветер там дует с запада; он приносит теплые монотонные дожди…

И он погрузился в долгие воспоминания, видя перед своим мысленным взором серое небо, облака, бесконечные дубовые и каштановые леса, реку с такими темными водами, что ценоманы дали ей имя Медуана, Черная…

Глядя на Флавия, и я принялся мечтать о крышах Рима на закате солнца, о фонтанах Города и берегах Тибра… Уже два года правил я в Иудее, и не было никаких оснований полагать, что Тиберий намерен отозвать меня в Италию. Возможно, это было к лучшему. Ведь в каждом письме от Проба говорилось о новых доносах, процессах и расправах, которые были столь выгодны Элию. Сеян устраивал так, что его жертвы, прежде чем предать себя смерти, делали завещание в его пользу. Тогда он великодушно соглашался вернуть вдове и сиротам ушедшего треть или четверть конфискованного наследства. Как это все могло обернуться для Города, для Империи, если закон державы, призванный некогда оберегать их величие, служил отныне самому гнусному из авантюристов? Неужели Рим пал так низко, что ни один человек не поднимется, чтобы свергнуть Сеяна? Или все, как я, парализованы страхом? Ибо я содрогаюсь всякий раз, когда правительственный корабль причаливает к Кесарии.

Ночью душный воздух насыщался ароматами мяты, шалфея, вербены — растений, которые Прокула сама выращивала на террасе.

В конце концов в ту ночь я заснул, откинув простыни, смоченные перед сном водой и мгновенно высохшие. Мне снился Рим: он горел. Я метался во сне, не имея сил помешать огню добраться до моего дома в Авентине. Это было дурное предзнаменование…

От кошмара меня избавила Прокула. В свете луны я увидел ее встревоженное лицо:

— Кай болен.

За окном, в темно-синем небе, я различил мириады звезд. То ли от жары, то ли от страха я весь покрылся потом.

У Кая был сильный жар, и он жаловался на боли в спине. Гарнизонный врач Агат был озадачен, но не показался мне встревоженным.

— Нужно подождать, господин. Это может быть что угодно. Многие болезни вызывают жар и мышечные боли; большая часть из них — неопасные.

Но он потребовал, чтобы Понтия и Авл были удалены от своего брата. Два дня спустя снадобья Агата справились с лихорадкой, но ломота не отпускала. Прокула сидела у изголовья безотлучно. Я не мог себе этого позволить, ибо был завален работой. Однако час от часу я посылал Нигера справиться о моем сыне; я пытался утешать себя и его, так как он был в большом беспокойстве.

На пятый день, освободившись от дел, я настоял, чтобы Прокула пошла отдохнуть, и занял ее место. Каю, казалось, было лучше. Ветер стих, но жара не стала от этого легче. Я хотел пить. Я налил себе стакан воды, охлажденной снегом с горы Ливан, и спросил сына, не хочет ли он пить. Он отказался:

— Спасибо, папа, я не хочу, мне трудно глотать.

Его голос показался мне странно приглушенным. С внезапно сжавшимся сердцем я посмотрел на Кая. Он попросил меня:

— Папа, помоги мне подняться. Я не могу пошевелиться.

Тогда мой разум постиг то, чего не хотели видеть глаза: причину этой спокойной неподвижности, которую Прокула и я приняли за облегчение после страданий, — мой сын перестал владеть своими членами.

Не знаю, как я сдержал крик ужаса и отчаяния. Подавив дрожь в голосе, я спокойно приказал Аррию позвать врача.

Агат осмотрел Кая и предложил мне выйти из комнаты. Он был мрачен:

— Господин, я мог бы, конечно, рассказывать тебе небылицы, как поступают с женщинами и детьми. К чему бы это привело? Ты мужчина, ты солдат, поэтому лучше сказать тебе правду. Мне известна эта болезнь. Жара способствует ее распространению, и часто она настигает людей именно летом. Она поражает детей и очень молодых людей. У меня было три таких случая в казарме в прошлом месяце. Вот почему я об этом подумал в первый же вечер, когда осмотрел твоего сына. Но, как я тебе сказал, вначале она похожа на другие болезни, неопасные, и я не хотел беспокоить тебя понапрасну.

Каждое слово Агата резало меня более мучительно, чем острие кинжала; он понял это:

— Прости меня, господин, правда жестока. Иногда паралич не идет дальше конечностей, и те, кто страдает этой формой болезни, выживают, но остаются увечными. Они влачат такое существование, какое никому не пожелаешь… В других случаях оказываются парализованными только мышцы горла и груди. И если сердце быстро не ослабевает, больной медленно умирает от удушья. — Агат больше не смотрел на меня. — Понимаешь, господин, в таких случаях наступает агония, похожая на агонию приговоренных к распятию… Удушье, асфиксия…