Воспоминания с Ближнего Востока 1917–1918 годов

После разнообразных приключений – на одной из станций нам сутки не давали локомотив – мы с попутчиками прибыли к конечному пункту, на местном сборном пункте для германских офицеров и солдат висела табличка «Закрыто!». Над Босфором высились светлые силуэты празднично подсвеченных во время рамадана мечетей Стамбула. А вот запрошенной по телеграфу лодки не было. Все служебные бюро были закрыты, но все же мне удалось – в конце концов и Константинополя должна была касаться военная обстановка – добиться к телефону унтер-офицера, который отправил нам паровой катер флотского ведомства. Вновь остановились, когда запуталась спиралью цепь для швартовых. Да и на мосту в Стамбуле нам пришлось долго ждать, пока, наконец, не подъехал вызванный по телефону автомобиль, который доставил нас и наш багаж в Пера. В указанном нам отеле – хотя я несколько раз пытался добиться этого от портье – никаких сведений о германской комендатуре не дали. Единственную оказавшуюся случайно свободную комнату я занял для нас с Йорданом, а моего турецкого переводчика Мемдуха-бея хотел разместить там на диване. Унтер-офицер, однако, отказался, сославшись на приказ коменданта города, который запрещал селить турок в отель. Я же настаивал на своем, ведь под напором и железо лопается, и в чрезвычайных случаях нельзя просто систематически следовать инструкциям. А я ни в коем случае не мог просто оставить на улице своего боевого товарища, учившегося в Марбурге.

В соседнем отеле, который нам рекомендовали для возможного ужина, как раз при нашем появлении выходили из казино пара офицеров в весьма приподнятом настроении. Один из них позднее и оказался комендантом города, чего я, к сожалению, знать не мог. Усталые, мучимые голодом и жаждой мы попросили немного еды и бодрящего напитка. Но, так как только что пробило десять часов, то и в этом ординарец нам отказал. С трудом и кое-как нам все же вынесли хотя бы стакан пива.

И вдруг передо мной откуда ни возьмись вырос самого вальяжного вида какой-то парень, одетый не по форме, который оказался «личным секретарем» коменданта города, известного берлинского банкира. В самом высокомерном тоне он дал мне понять, что «Ваш турок», – а Мемдух сидел рядом со мной и понимал каждое слово, – несмотря на мой приказ, не будет размещен в отеле.

Я попросил о разговоре с городским комендантом, ведь я вовсе не собирался довольствоваться этим сообщением и намерен был объяснить особые обстоятельства дела. Он явился в крайне дурном расположении духа и явно озлобленный этим беспокойством. Тщетно я пытался его убедить, сколь прискорбное впечатление произведет такая негостеприимность европейцев-христиан на наших союзников, а ведь мы обязаны рассчитывать на радушие их к гостям в самом широком и восточном смысле этого слова; я пытался ему показать, что же означает для молодого человека, усталого и голодного, оказаться в ночи посреди совершенно незнакомого ему города выброшенным на улицу. Но все речи были напрасны. Берлинский банкир не выказал ни малейшего понимания чисто гуманных соображений и настаивал на своем, словно Шейлок, хотя евреем он не был[116].

Он имел высокую награду – орден Гогенцоллернов, то есть «Pour le Merite[117] для маленьких», как остроумно шутили в Пруссии. Я тщетно пытался представить заслуженных офицеров моей армии, которые ежедневно ставили свою жизнь на кон в Ираке, с его климатом и условиями жизни, к этому знаку отличия. А когда я не смог скрыть своего удивления этим в разговоре с одним офицером штаба генерала фон Секта, то он улыбнулся и смущенно заметил: «Ну а мы что можем сделать? Ведь он очень богат и умеет устраивать роскошные вечера для турок и немцев».

Так что мне ничего не оставалось, кроме как посреди ночи отправить-таки на улицу моего верного турецкого спутника, ведь действовать откровенно вопреки служебной инструкции я никак не мог. Позднее последовали неохотные извинения коменданта города, что он, дескать, не знал, с кем имеет дело в моем лице, а посему сожалеет, что пропустили мои неоднократно направляемые запросы по телеграфу, и теперь никак не может изменить моего неприятного и вообще прискорбного впечатления от этих событий.