Воспоминания самарского анархиста

А однажды ранней весной в разлив мы с сыном стояли на берегу Волги по Некрасовскому спуску. Смотрели на ледоход и на весь окружающий нас мир жизни. Вдруг в мутной воде у самого берега появился всплеск воды и часть самой рыбы. Быстрым движением руки вместе с водой я выбросил налима на берег. Насадили его на кукан[124], и сын сам нес всю дорогу до дома, а там жена поджарила, а сын с большим аппетитом съел. В то время ему было около трех лет, и, кажется, он этот случай запомнил.

Некоторое время моя мать жила в Смурове то у меня, то у дочери на даче, где ее муж Иван Матвеевич работал конюхом-сторожем. Здоровье матери стало слабеть, и с лета тридцать шестого года мать слегла в постель — началось общее увядание организма, но сознание почти до конца жизни не теряла. Я часто ее навещал, приезжал из Ставрополя старший брат, вызывал врачей из города, но врачи уже были не нужны: мать медленно умирала — износился организм, его ткани, и в первых числах августа тридцать шестого года семидесяти восьми лет ушла в небытие с искренней верой в потусторонний мир бытия. Сознание умирания, наступающей смерти трагически тяжело переживается каждым, но мать верила и умирала с верой в будущую жизнь и умерла с этой мечтой.

Что же! Пусть мать унесла с собой эту веру облегчения душевных страданий. Эта вера морально поддерживала ее в тяжелой и трудной жизни в условиях частной и государственной собственности и всех их пороков. Все лучшие события в ее жизни были связаны и освящены религией, и в ней находила она забвение и утешение от житейских и душевных невзгод, от экономической и моральной несправедливости в жизни людей и общества.

Вечером тринадцатого августа, в воскресенье, тридцать шестого года, во время моего дежурства на скорой помощи, приехал на станцию муж сестры Марии Иван Матвеевич и сообщил: «Мамаша скончалась». Я тут же отпросился, сдал дежурство, зашел домой известить жену и тут же уехал на всю ночь к дорогой и любимой, верной и неизменной матери. В жизни много было любви к другим и от них ко мне, но никогда не было от них истинной, всепрощающей, преданной, душевной материнской любви. Я предвидел этот неизбежный конец ее жизни и ждал со дня на день, но когда закончился ее путь жизни — я почувствовал, что она с собой унесла и часть моей жизни. Ведь лучшие годы детства прошли с ней, семейные и общие переживания, что разделялись нами вместе одной душой и одним сердцем.

В течение двух дней хлопотал об оформлении похорон, извещал родных и все ночи находился при матери в тяжело угнетенном состоянии. В день похорон собрались все родные, кто мог, и ни одной слезинки не проронил до выноса матери из дома сестры. Но как только взяли из дома гроб с матерью — неудержимым потоком полились слезы печали и скорби и неутешимые рыдания. Жена стала утешать меня и сама расплакалась. Так часто [бывает] с человеком в настигшем его тяжелом горе, что вначале он все видит, знает и понимает, но истинное познание случившегося проявляется с особой ясностью и силой через какой-то промежуток времени.

Похоронили мать на городском кладбище в Смурове. Перед опусканием в могилу кладбищенский священник пропел вечную память.

Дважды в год, весной и осенью в течение пяти лет посещал могилу матери вместе с женой, а иногда вдвоем с сыном, но в декабре сорокового года я был схвачен опричниками царя Иосифа Кровавого и отправлен в тюрьму, а потом в концлагерь на десять лет, а вскоре началась всемирная человеческая бойня — война, и она дошла до кладбища: большая часть памятников-крестов из дерева были спилены на дрова-топливо. Когда я через десять лет возвратился из сталинского концлагеря и пошел на могилу матери, найти ее уже не мог — кресты спилили.

***

Шли дни, годы. Сережа рос и развивался. В жизни в условиях города много преимуществ перед сельской жизнью детей: в городе общая и частная культура, больше развлечений, библиотеки, театры, цирк, зверинец, музеи, храмы, парки, десятки учебных заведений, клубы и многое другое, чего нет и не будет в сельском быту, но в условиях жизни города познание природы ограничено: видеть и чувствовать ее можно только в селе. Поэтому каждый год брали отпуск в летние месяцы и все вместе уезжали в Старотопное на простор мысли и мечтаний, полей, лесов и Зигзаги и, возможно, что тогда еще сын полюбил природу и впоследствии и стал геологом, а в Смурове в выходные дни уезжали к сестре и ее мужу на дачу четвертой просеки, где они в то время жили. Между нами установились дружески-доверительные отношения. Они радушно нас встречали, и никто не знал, что жена оставит меня в годы бед и несчастий в тяжелой судьбе и что за многолетние хлеб-соль сестры жена отплатит черной неблагодарностью. А было тогда прекрасное время. Еще жива была моя мать, она брала Сережу на руки, держала на коленях и была счастлива нашим общим счастьем.