Воспоминания самарского анархиста

В коридоре за дверью послышались топот нескольких ног и звонок в квартиру. Встать и открыть дверь мне почему-то не хотелось: во втором часу ночи никого к себе не ждали. Встала жена, включила свет, накинула на себя халат и на вопрос: «Кто?» — услышала знакомый голос соседки: «Откройте». Я приоткрыл веки и увидел неожиданных ночных посетителей: взошли двое в военной форме, один в штатской, и двое знакомых по дому с перепуганными лицами, как выяснилось потом — понятые, а трое неизвестных назвали себя сотрудниками МГБ[131].

«Здесь живет Трудников Сергей Петрович?» — спросил в штатской форме. «Да, здесь, это я». Я приподнялся в кровати и спросил: «Что вам угодно?» — «Оденьтесь, мы пришли по нужному нам делу».

Слез с кровати, оделся. Мне непонятно было, зачем они пришли, но чувствовал и знал, что их посещение несет с собой горе и несчастье: их произвол так свирепо начался еще с тридцатого года, о чем знал стар и мал. Жена бледная, испуганная безмолвно сидела на краю кровати. Один из сатрапов позвал меня в кабинет и предъявил мне два ордера: один на обыск, а второй на арест. С дрожью в голосе, со слезами на глазах, побелевшими губами жена спросила: «За что?» — «Не знаю», — ответил я, да я и знать не мог, что нахожусь в чем-то неблагонадежным пред святейшей инквизицией опричников.

Затем один из них поставил стул к стене, указал пальцем и злобно прохрипел: «Садись, со стула не вставать, ты арестован!» Я молча сел на указанный мне стул и продолжал сидеть во все время обыска. Холодный пот выступил на моем лице, а по бледному лицу с посиневшими губами жены катились слезы. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами и спрашивала: «За что? За что?»

Я знал, что начиная с тридцать четвертого года по ордерам и без ордеров многие тысячи тысяч арестовывались по ночам из квартир и днем из учреждений, и почти все они безвестно и безгласно исчезали. Понятые молча и безгласно, окаменело стояли у входной двери. Один из сатрапов газетами закрыл все окна сверху донизу. Обыск продолжался. Книги, мебель, матрац, чемоданы, табуретки — все перевернули вверх дном. И в это время я вспомнил, что когда-то жена говорила мне уничтожить эти книги, ставшие теперь моим несчастьем. Тогда я не соглашался с ней и не считал их недозволенными, а теперь из мухи будет создан слон обвинений меня во всех воображаемых преступлениях. И это ослушание жены еще мучительнее угнетало мое сознание.

Обыск закончился, отобрали документы, книги и предложили взять с собой пять пар белья и что-нибудь поесть. Я встал, простился с женой и остановился у кровати над безмятежно спящим сыном. Увижусь ли и когда, да придется ли увидеться с ним и женой? Останется один с матерью без отца, будет расти, жить многие годы, не согретый заботой и любовью отца, и много лет будет вместе с матерью нести голгофский крест.

А завтра же, ради страха иудейского, сослуживцы и знакомые жены и мои будут только втайне сочувствовать нашему несчастью, но явно избегать всякого сочувствия, да и к сыну-ребенку потом будут относиться с ущемлением гражданских его прав в ученье, работе и быту. А мои переживания в тюрьме и, если оставят жить, в концлагерях, о сыне, жене, родных и своей жизни разве можно взвесить на каких-либо весах?! Я ранее из рассказов других знал о страшном произволе-безвременьи в годы коллективизации, с тридцатых годов, что взятые в сталинские застенки назад не возвращаются, а если и возвращаются, то с чертой оседлости и с практическим лишением прав.

Но перед выходом из квартиры жандарм в штатском задержался у кровати сына и, обращаясь к жене, сказал: «Уберите ребенка в другое место». Жена молча перенесла сына на нашу постель. Сатрап-жандарм перевернул постель кровати и все разбросал по полу. Затем спросил жену: «Есть ли дровяник, погреб, покажите». Двое сатрапов и понятые ушли в дровяник, разбросали дрова и вернулись, третий же сатрап сторожил меня в квартире.

Ну, теперь пойдем. Жена в последний раз спросила: «За что?» — «Не знаю», — ответил я. Да так и было. Я никаких дел антигосударственных не совершал. Если ранее, в годы становления Советской власти, в первые годы революции по Бухарину и Кнорину изучали в медфаке основы марксизма, то в этом я своей вины не видел, а также и в отношении книг по анархизму, изданных легально в годы Советской власти — в то бурное и прекрасное время революционных преобразований более двадцати лет тому назад.

В крайнем нервном возбуждении я встал со стула, еще раз простился с сыном и женой. В это время сатрап гаркнул: «Быстрее, без церемоний, бери связку книг и выходи». Во дворе жандармы подхватили меня под руки. Там у дома ждал «черный ворон». Один жандарм сел с шофером, а два другие втолкнули меня в машину и сели по бокам со мною… и вспомнилось царское: конвойные сбоку сидят.

***