Воспоминания Свена Стокгольмца

Порой мы препирались, как старые супруги. Порой не разговаривали друг с другом по несколько дней. Порой Рауд-фьорд-хитта казалась слишком тесной. Но благодаря трудолюбию Тапио, подобного которому я не встретил больше никогда, мы уживались. Мне следовало многому научиться у Тапио, мое уважение к нему только росло. Возможно, я льщу себе, но я чувствовал, что Тапио тоже начинает меня уважать, хоть никогда и не говорит об этом. Я преодолевал все препятствия – физические, интеллектуальные, метеорологические – почти не задерживал работу, не жаловался, не предавался самосожалению. Чем мрачнее и враждебнее становился окружающий мир, тем упорнее мы трудились. Тапио никогда не отсиживался дома, когда все инстинкты требовали именно этого.

– Промедление смерти подобно, – любил повторять он. – Стагнация – верная гибель.

39

В конце той весны, вскоре после того как к нам пробился первый корабль и мы продали пушнину, Тапио вернулся в хижину куда поспешнее обычного.

Я сидел на ящике в лучах солнца, драгоценного, хоть резкого и непостоянного, и чистил ловушки.

– Что-то ты рано, – заметил я.

– Свен, надевай сапоги, и пойдем. Эби оставь здесь. Ты должен кое-что увидеть.

– Что именно?

– Ради бога, парень, обувайся, и сам все увидишь.

Далеко идти не понадобилось. Несколько километров я следовал за Тапио вдоль берега на север, пока он не прижал палец к бороде, призывая дальше двигаться беззвучно. Мы поднялись на невысокий склон, стараясь не греметь камешками. Тапио периодически останавливался, чтобы определить направление ветра не затянутой в перчатку ладонью, и наконец попал на широкий плоский участок, открывавший обзор во все стороны. Там он примером показал мне, что нужно лечь на живот и ползти вперед, пока голова слегка не высунется за край склона.

Буквально тридцатью метрами ниже, частично скрытый от прибрежной полосы выступом скалы, пировал белый медведь. Он поймал кольчатую нерпу недавно, судя по запаху и виду жертвы, – снег потемнел от крови, едкий аромат доносился и до меня. Я даже чувствовал тепло парящих внутренностей, или же тепло источал сам медведь, ведь мы укрылись прямо над ним.

Лицо Тапио осветила редкая для его хмурого лица улыбка. Такими медведей мы еще не видели. Как правило, медведи либо перемещались где-то вдали и совершенно бесстрастно, либо нападали на нас, не давая времени на спокойные наблюдения. Этот медведь, молодая особь мужского пола, еще не выросший полностью, но уже огромный, даже не подозревал о нашем присутствии, ведь Тапио безупречно определил направление ветра и выбрал точку обзора. В итоге медведь занимался своими медвежьими делами, а мы пользовались удачной возможностью за ним наблюдать.

Нерпой медведь явно упивался. Я размышлял о невероятной тяжести его лап, спины, шеи; о том, как он всей массой наваливался, отрывая от растерзанной жертвы лучшие куски. Черные бусинки глаз при этом оставались холодно-бесстрастными. Вопреки сильному страху и беспокойству из-за того, что мы так близко, все-таки я чувствовал, что фьорд не такой уж пустынный, безжизненный и негостеприимный, как зачастую казалось. Такое впечатление не возникало у меня при виде уплывающих тюленей, морских птиц, занятых непостижимыми птичьими делами, или лис, едва перебивающихся замерзшими оленьими тушами. А это было крупное плотоядное вроде нас, которое прилегло и наслаждалось обедом. Медведь не спешил, явно не рассчитывая встретить достойного соперника. Несколько птиц стояли рядом, терпеливо или нетерпеливо ожидая своей очереди поклевать, они переступали с ноги на ногу, словно люди в конце долгой вахты.

Я чувствовал странное умиротворение, наблюдая, как медведь с перепачканной кровью нерпы головой уминает свою жертву. Ничего загадочного и непостижимого. Напротив, зрелище было знакомым, до привычного понятным. Никаких иллюзий о том, что мы друзья, у меня, разумеется, не возникало. Медведя я считал хищником, угрозой, который останется таким навсегда. Но он был угрозой с потребностями вроде наших, и, учитывая птиц и убитую нерпу, не слишком одиноким.

Некоторое время спустя Тапио понюхал ветер и двинулся назад. Под громкий хруст шейных и спинных позвонков я последовал за ним.

Мы шли молча, пока не добрались до участка берега, где, если посмотреть на юг, был виден Брюсварден и крест на могиле китобоя. Тапио сел на большой кусок плавника, и я последовал его примеру. Легкая зыбь сталкивала прибившиеся к берегу обломки айсберга. Солнце спешно клонилось к горизонту, его лучи преломлялись о лед под совершенно невероятными углами. Синего было столько, что воспринималось с трудом.

– Я скоро уеду, – объявил Тапио. – Наверное, на следующем корабле, который сюда зайдет.

Поначалу я говорить не мог от шока и уныния. Отчаяние тошнотворной волной накатило из глубин, в которых все время скрывалось. Ведь отчаяние можно лишь приглушить или игнорировать, а изгнать не получится. Оно червяком подтачивает изнутри.

Естественно, я не сдержался и озвучил свою детскую тревогу.

– Это потому, что я что-то сказал или сделал?