Воспоминания Свена Стокгольмца

Развитие событий было таким же скверным, как я ожидал. Я успел вернуться в Брюснесет к тому времени, когда световой день начал сокращаться огромными скачками, а тьма – наступать соответствующим темпом. С каждым неестественным сокращением светового дня таяла моя надежда. Перспектива одному застрять в Рауд-фьорд-хитте на долгую зиму пугала настолько, что мне казалось, что страхи сбываются. Мое отношение к этому лучшего исхода не подразумевало. Я не из тех, кто верит, что яркая перспектива сулит счастливую жизнь и прочую ерунду. Но это было нечто иное, нечто могущественное. Над моим ближайшим будущим навис грозный призрак. Я злобился – несправедливо, конечно. Появлялись мучительные мысли о том, что меня вынудили пойти этим жутким, тернистым путем. Я проклинал Макинтайра. Я проклинал Тапио. Дико, но я даже Ольгу проклинал за то, что подвигла меня найти это дикое место. Но в основном я, как все инвалиды, проклинал себя.

В такие времена человеку очень нужна собака, и мне сказочно повезло с Эберхардом. Пес нисколько не возражал против того, что его запирают в хижине, и навстречу тьме выходил лишь по крайней нужде, ведь большинство собак, за исключением выведенных с конкретной целью, старательны лишь когда требуется, а остальное время ленивы. Перезимовать, растянувшись перед огнем, его полностью устраивало.

Слишком поздно осознал я катастрофичность своего положения. Предавшись отчаянию и, как следствие, лености, я не выполнял свои основные обязанности. Предыдущей весной я продал столько пушнины и кожи, что, пожалуй, мог и пробездельничать один сезон, особо ничего не зарабатывая. Тапио был бы недоволен, но он отсутствовал и осуждать меня не мог. Настоящая проблема заключалась в том, что прежде я никогда не сталкивался с голодом и сейчас не прикладывал достаточно сил к созданию запасов провизии.

Но все эти выводы задним числом бесполезны. Можно винить апатию, инерцию, парализующую хандру, но результат был таков: в дополнение к плохому душевному состоянию я ухудшил качество своего питания. Благодаря непрошеной помощи Макинтайра я привез с собой большой запас непортящихся товаров. Они прибыли из Лонгйира вместе со мной и были вынесены на берег. Но ведь ожидается, что мясом охотник обеспечивает себя сам. Кто мог предположить обратное? То ли я забыл об этом, то ли, поддавшись тревоге и отчаянию, не удосужился принять меры, но необходимых запасов не было создано. Ловушки я ставил редко, охотился еще реже, съедал все пойманное, не откладывая впрок почти ничего.

Я продержался на удивление долго, не сталкиваясь с последствиями. Случилось это на мой сороковой день рождения – 5 мая 1924 года. Этот день мне больше хотелось бы забыть, чем запомнить. Я почти свыкся с мыслью, что все на свете гнилое, колючее, и ничего никогда не изменится. Эта мрачная уверенность охватывала меня каждое утро при пробуждении, постепенно разрушалась к завтраку, потом постепенно нарастала снова вплоть до кульминации вечером, когда я выпивкой загонял ее в глубины, а потом проваливался в мутное, сумбурное забытье. Почти никакое мое действие эту уверенность из памяти не стирало.

День моего рождения от других дней не отличался, мне хотелось, чтобы он поскорее закончился. Провел я его в слезливом саможалении, которому регулярно предавался последние неделю-две. Я всегда был устойчив к физической боли – не ощущал ее, даже вызывая намеренно, – и изменений почти не чувствовал. Не заметил я, что мои навязчивые мысли повернулись к Швеции, которую мой разум теперь называл «домом» и извратил в нелепый, утопический мираж. Эти обстоятельства вопросов у меня не вызывали. Все принималось как должное в качестве очередного шага к разрушению. Пьянство набирало обороты – запасы спиртного сильно истощились, но в тот день я начал пить в двенадцать дня и решил не готовить. Для праздничного обеда хватило червивого сухаря с прошлой недели, посыпанного любыми специями или замоченного в какой-то студенистой подливе, которую я смог найти.

Жесткий сухарь я запихнул в рот, мыча песню «Как тяжела моя судьба, как тщетна моя погибель…»[10] Эта старая ирландская баллада, которой меня научил Макинтайр, поется от лица тоскующего узника, больного и измученного. Макинтайру нравились любые издевки над англичанами – знать столь дерзкие песни он считал своим долгом как шотландца. В последнее время я часто вспоминал эту балладу, потому что чувствовал себя узником, одиноким и хворым. Сейчас, пока слезы текли по стороне лица, которая еще могла их выделять, я изрыгнул смешок. Судьба моя была горька, как червивый сухарь.