Воспоминания Свена Стокгольмца

Однако Тапио, разумеется, не ошибся – выполняя сложные поручения, я выбрался из черной пучины. Отвлечься оказалось несложно. Летом в Рауд-фьорде фантастически красиво. Постоянно забываешь, что среди лунного пейзажа может расти что-то зеленое и что любая растительность может превратить архипелаг в зеленые просторы. Север и восток архипелага – сущая Арктика, если столь субъективный термин допустим. Вдоль западного берега, находящегося под влиянием Западно-Шпицбергенского течения, есть немало мест, напоминающих север Швеции летом, – там луга, папоротник, дикие цветы и ива. На севере по-настоящему зеленые участки можно найти лишь под птичьими скалами, где голый камень тысячелетиями поливался пометом. Остальное едва покрывается растительностью даже в разгар лета, ведь там нет теплых атлантических течений, которые смягчили бы беспощадный холод Арктики, и ледовые повреждения очень сильны. Горные впадины зарастают пучками травы. В Рейнсдирфлии можно найти – олени ведь нашли – полузащищенные тундры с альпийским лисохвостом или еще чаще с бурой снеговой ожикой. Нужно же оленям что-то есть. Но даже в Рауд-фьорде случаются недолгие моменты красоты, ведь красками внезапно взрываются отдельные участки, поросшие альпийским горцом, едким лютиком, белым арктическим вереском и пурпурной камнеломкой. В такие моменты и забыться можно.

В общем, первое одинокое лето я провел в горько-сладких размышлениях и суматошном труде. Незаходящее солнце заставало меня работающим (пока не слишком продуктивно) целый день и далеко за полночь, пока меня не осеняло, что нужно остановиться. Тогда я вспоминал, что голоден сам и Эберхард тоже (пес-то об этом забывал вряд ли), затем пил и ел в безрадостной спешке, поддавался внезапной усталости и засыпал прямо за столом. Но в сентябре, едва дни стали заметно укорачиваться, что ощущается с такой же уверенностью, с какой чувствуешь первые симптомы серьезной болезни, я сбежал. За лето в Элисхамне пришвартовалось в общей сложности пять кораблей – они либо укрывались от шторма, либо привозили почту, припасы и сплетни. Как плавило, от моряков я прятался, оставляя записку с указанием своих потребностей. Осенью того года в бухте стоял на якоре норвежский корабль из Лонгйира. Когда моряки приготовились отчалить от берега на шлюпке, я представил, как корабль исчезнет за Флатхукеном, возьмет курс на запад, и испугался, что из-за погоды других представителей человеческой расы я в ближайшие семь месяцев не увижу.

– Погодите! – окликнул я моряков. – Место для одного найдется? Точнее, мне нужно полтора места.

Моряки пожали плечами. На Шпицбергене внезапная перемена желаний не удивляет никого.

Макинтайр искренне удивился моему приезду и с радостью меня приютил. Я провел спокойную неделю в его компании – слушал истории о большом мире, читал, обсуждал прочитанное с Макинтайром, курил, еще читал. Новостей от Тапио Макинтайр не получал, но, вопреки обыкновению, не волновался. Сам Макинтайр внешне не изменился, если только неугомонности поубавилось. Одной из черт, делавшей общение с ним умиротворяющим, была жизнерадостная самоуверенность. Конечно, огорчения случались и у него, но, как любой здравомыслящий человек, он особо ими не терзался. В высказываниях Макинтайр бывал резким, даже язвительным, но не циничным, отчасти потому что его манеры уравновешивались чувством юмора.

Лачуга Макинтайра была идеальным убежищем от круга моих обязанностей. Но не являлась ли вся эта ответственность лишь следствием моего выбора? Такого, который можно было бы и отменить?

Наконец, пока Эберхард закатывал глаза и дергался во сне, Макинтайр посмотрел на меня поверх края книги, вглядываясь сквозь облако синего табачного дыма.

– Свен, дружище, сентябрь почти закончился. Через два дня отходит корабль, направляющийся в Вуд-фьорд. Не утверждаю, но этот рейс вполне может стать последним. Что ты предпримешь? Возьмешь хвостатого малыша и уедешь?

Застонав, я закрыл книгу. Целая мозаика ран и ссадин на ладонях только-только начала заживать. Я поднял голову к потолку и закрыл уставший глаз, ведь он отвык от непрерывного чтения.

– Можешь остаться у меня, сколько понадобится. Буду рад, – продолжал Макинтайр, и, как мне показалось, душой он не кривил. – Но только если это честно принятое решение, а не полное отсутствие такового.

– Вы когда-нибудь приедете в Брюснесет? – спросил я тоном ребенка, которого отправляют в школу. – Место дикое, но безмерно красивое.

– Вряд ли. Моя работа связана с шахтами, а для путешествий хватит Ис-фьорда.

– Тогда, наверное, Тапио прав, и моя судьба – одиночество. – Я старался сдержать саможаление, пропитывающее мой голос.

Макинтайр вглядывался в меня несколько долгих секунд.

– Сомневаюсь, что Тапио имел в виду это. Судьба – ничто, так тебе скажет любой исследователь Арктики и любой простой моряк. Поэтому нужно делать самые правильные выборы – понимать, что они могут завести в тупик, но смело следовать им, чтобы жизнь не превратилась в монотонное движение от последнего интересного шага к смерти.

41