Восстание. Документальный роман

Следователь вынул из папки анкету и положил ее на стол рядом с опросным листом. Некоторое время он сверял написанное, водил карандашом по строчкам, что-то отчеркивал и в конце концов посмотрел на меня. Затем улыбнулся. Я улыбался в ответ, помня, что все пункты заполнил одинаково что в Антверпене, что полчаса назад, употребив лишь кое-где разные слова. Но под сердцем, конечно, нестерпимо ныло: например, в строке «Социальное происхождение, род занятий родителей» стояло «сторож совхоза, домохозяйка», и если они поднимали для проверки дело отца, то сейчас должны были об этом спросить. Еще больше пугало «В каких лагерях военнопленных были» — я продлил себе срок в Сувалках на полгода, затем поместил себя сразу в Каунас, что выглядело правдоподобно, так как между этими городами было около ста километров; но если они все же достали документы народной армии, то должны задержать меня для выяснения обстоятельств. Конечно, в листе был и вопрос о службе в армии противника, но, к счастью, в формулировке не упоминались национальные формирования, чего я боялся, и поэтому, отвечая «нет», я не врал. Также я надеялся, что если наша народническая эпопея вскроется, то меня как non-combattant определят под надзор или дадут штраф или, может быть, даже условный срок, но все-таки не отправят в Сибирь. В вопросе о репрессиях со стороны немцев я поставил прочерк и об истории с эсэсовцем и допросом Каратовского промолчал. Как лица, способные подтвердить обстоятельства моего плена и пребывания в каунасских фортах, в листе оказались Костя и Полуект, а для Нацвейлера — Радченко и Никулин. Насчет Сувалок я колебался — не писать никого или написать врача Федорова, — и все-таки написал, что все, кого я знал по фамилии, погибли.

«Сергей Дмитриевич, — выдержав паузу, сказал следователь, свойства которого я быстро забыл, он был свежий, бритый, в его глазах не было ничего, ни страха, ни ярости, ни даже цепкости. — Вы указали, что совершили побег в конце июня сорок четвертого года в окрестностях города Лонгви и через несколько дней с помощью местных жителей нашли убежище в поселке Профондевиль. То есть это был уже июль. В то время в данном районе Бельгии действовало несколько советских партизанских отрядов. Вот, например, группа Зубарева. Или бригада подполковника Шукшина. Вы что-то слышали о них? Разве местные жители не предлагали вам к ним присоединиться?» Я помотал головой и почему-то вспомнил, что, когда меня фотографировали и брали отпечатки пальцев, все сотрудники молчали. «Да? А ведь много наших беглых военнопленных там сражалось и полегло… Ну, допустим. А почему вы так долго жили в Шарлеруа? В этом городе был фильтрпункт под контролем американцев. Почему вы не вернулись раньше?» Вздохнув, я все объяснил про страх наказания за плен, затем про Анну и про родных. Майор долго уточнял даты, расспрашивал о Леоне и его друзьях и невзначай заметил: «Если бы вы, Сергей Дмитриевич, явились на встречу с советской миссией, оказались бы дома еще четыре года назад и увидели бы своих родных. Кто знает, что с ними случилось за это время».

Под сердце вонзилась тонкая игла. Мышцы мои омертвели, и я понял, что прямо сейчас упаду. «Что с ними? Вы знаете?» Майор не заметил моей agitation и закинул ногу на ногу: «Нет, это не входит в мои обязанности. Вот пропуск в соседнее крыло, вам нужен кабинет…» Минута скрипа пером, и я, все еще держась за грудь и не веря, что прошел испытание, выплелся из комнаты. В другом крыле оказался отдел, который изготавливал временные документы. Анна с детьми уже ждали меня со всеми необходимыми справками для паспорта, прописки и учета. Мои документы готовили медленнее, и мы сидели, склонившись друг к другу, и шептались о том, что, кажется, нас отфильтровали и, наверное, все прошло так легко, потому что война давно кончилась, и пусть тот, кто посадил наших отцов, еще предводительствует, но, вероятно, ему не надо больше искать врагов, и началась более-менее новая жизнь, и самая опасная часть пути позади.