Восстание. Документальный роман

Чтобы не упустить момент ликования после победы, мы срочно собрали всех в клубе и по очереди выступили перед разгоряченными товарищами. Бомштейн повторил несколько раз, что наш шанс — именно в ненасильственном сопротивлении, и брать в руки камни, прутья и дубинки следует лишь для обороны. После его речи другие члены комитета сообразили, что наша судьба действительно висела на ниточке: еще немного, и приписали бы вооруженный мятеж. Павлишин призвал вежливо отвечать на вопросы извне и лишь при попытке захвата отделения пускать в ход орудия защиты. На следующий день настало лето и началась осада. Со всех сторон, кроме кирпичного завода, зону оцепили солдаты. Приехали три «зиса» со звукоусилителями и включили все тот же семеновский торжественный голос. На этот раз он предложил всем, чей срок подходит к концу, явиться к вахте с вещами. Быстро посовещавшись, мы высчитали, что таких в отделении не более четырех сотен, и объявили, что никого удерживать не собираемся и поймем всех, кому скоро пора на волю. И вновь к вахте потянулся серый ручеек.

Один за другим подъехали несколько порожних «студебеккеров». Вышедшим велели ложиться в них, и по мере того, как кузов заполнялся, почему-то накрывали брезентом и увозили. Вся операция заняла полчаса. Спустя еще полчаса, когда вохра уже удалилась, загорелся склад с продовольствием. Караульные быстро изловили поджигателей, и после проверки списков из сейфа выяснилось, что оба из числа несбежавших стукачей. Обоих трясла дрожь. «Вы что, не видите, за кем сила?» — «Нам начальник оперчасти передал, чтоб остались». — «Что вы такого от начальника этого видали, что друзей предаете?» — «Я был на Каларгоне и больше не хочу. Сам Никифоров обещал. Вы знаете, как на Каларгоне? Я не хотел с ними сначала иметь дела. А там дверь в камеру изнутри обита гвоздями, чтобы не стучали, и пол во льду даже летом, и Никифоров со вторым старлеем загнали меня под заднее крыльцо, деревянное, и поливали водой на морозе…» — «Ясно, не продолжай». Посадив обоих под арест, мы объявили всем через членов комитета, что до особого распоряжения за зону больше никого не выпускаем.

Наступило затишье. С неба посыпалась мокрая крупа, грязи разверзлись, ходьба по дороге опять превратилась в тайночтение клинописи шин и следов обуви. Умершего от ранений по фамилии Климчук пришлось хоронить недалеко от запретки в гробу, сколоченном из найденных досок. Швыряя грязь вместо комьев земли, мы поспешно закопали этот гроб, чтобы в щели между досками не натекло. Вечером я глядел в мутное окно на секущий дождь со снегом и низкие облака, заволакивающие тундру, и готовился лечь в ту же мерзлую почву. Столько раз я был где-то рядом и жалел о непрожитом, а теперь — теперь досадно было лишь, что я не помогу тысячам отчаявшихся, заплутавших в навязанных им вариантах выбора, мнимых противоречиях, представлениях о врагах, никогда не знавших, как жить, освободившись от страха. Не верилось, что из далекой, существующей в иной вселенной Москвы явится какая-то комиссия, по крайней мере сейчас, после одной робкой попытки штурма, и я уговаривал комитетовцев готовить людей к тому, что против нас выйдет с оружием весь здешний гарнизон. Следовательно, надо было учить тех, кто не воевал, хотя бы примитивным оборонительным действиям — далеко не у каждого был обрезок трубы или арматуры. Но я ошибся. Спустя пять дней ненастья и сомнений выглянуло солнце, а с вахты донесли, что приехала делегация на «эмках» — какой-то полковник, с ним генерал-лейтенант, еще несколько в штатском и, конечно, Семенов. Такое развитие событий комитет предусмотрел, и украинцы вынесли в тундру за вахту несколько длинных столов и стулья. Бомштейн приготовил отрез красной ткани на скатерть. К столу двинулись не только активисты, но и едва ли не половина лагеря.

Переговоры продолжались пять часов. Сначала я стоял в ряду с Фильневым, которого решили назначить председателем, и другими комитетовцами и наблюдал за происходящим. Комиссия молча и не снимая фуражек заняла стулья по дальнюю сторону стола. Однако почти сразу полковник, представившись Кузнецовым, начальником тюремного отдела Министерства внутренних дел, попросил остаться не менее десяти делегатов. «Красиво мордатый балакает», — произнес кто-то слева. Комитетовцы повернулись лицом к подступившим товарищам. Мы с Фильневым встретились глазами. Он показал мне на вахту, и это был понятный знак: мы заранее договорились, что среди переговорщиков не должно быть партийных вожаков. Толпа нехотя отошла к вахте и села на землю. Делегаты остались и, в свою очередь, потребовали, чтобы Семенов не участвовал в переговорах, так как ему веры больше не было. Кузнецов не хотел конфликтовать, по крайней мере сразу, и Семенов отправился к взводу охраны за спиной комиссии, стоявшему в полсотне метров с винтовками наизготовку.