Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

Вместе с тем, как и акмеисты, в «никем не тронутой тишине», в луче света, в звезде «и в каждодневном хлебе иногда» поэт видит «нездешней преломленности находку» («Заложница несбыточной мечты…»).

Космос у акмеистов (в том числе Кленовского) не противостоит человеку, не враждебен ему. Другое дело, что земное воплощение бытия разрозненно во множестве явлений. Поэт сравнивает эти проявления с черепками, подобранными в пыли повседневности и восклицает: «Как хороша должна быть в целом разрозненная тайна их» («Я не улавливаю знаков…», «Повседневость»), «как важно знать, что тайна есть» (Поговорим еще немного…).

Простой стакан чая может стать нектаром, если к нему прикоснулся херувим, а может вернуться в состояние обыкновенного напитка («Сижу в кафе весною…»). Нечто высшее, по Кленовскому, соединяет человека и вещь. Не случайно часы после смерти хозяина «не захотят одалживать минуты» новому владельцу («Я умер. И часы мои…»).

Лирический герой Кленовского вносит существенную поправку в христианский догмат о земной жизни как заточеньи души, а смерти – как освобождении. Не случайно для обозначения перехода в другой мир он использует оксюмороны «испепеляющее чудо», «щемящее освобождение» («Последних мук не утаить…», «Чем дольше я живу…»).

Поэт твердо верит, что мир испорчен, но не обречен. В нем существует красота («Я знаю: мир обезображен…», «Вера»). Нелегко прожитые годы, удаленность от любимой петербургской земли не приводит Кленовского к разочарованию («Я тоже горлиц посылал…»).

Даже «не забытое, не прощенное» с годами не то, чтобы прощается (этого нет), но становится неотъемлемой частью жизни лирического героя, тяжкой, но все-таки благословенной. Реминисценцией пушкинскому «что пройдет, то будет мило» станет у Кленовского эпиграф к «Поющей ноше»:

Все дурное и все хорошее
Перебродит в душе твоей
И певучею станет ношею —
Собеседником поздних дней.

Несколько ранее эта мысль прозвучала в книге стихов «Прикосновение».

В земном и радостном мире поэзии Кленовского огромное место занимает любовь. Почти все его поздние сборники имеют краткое, но выразительное посвящение: «Моей жене».

Уже в ранних стихах поэта природа (облачко) хранит любимую «от ожога бытия». Да и сама она, хоть и «усталая, но ясна, как на заре», и питает всех «этой утренней прохладою необугленной души» («Вот она, моя любимая…»). Это лиричное, целомудренное, явно уходящее в XIX век, описание любви сохраняется и в последующем творчестве Кленовского. Шепот влюбленных у него сильнее «шума вселенной» («Как бушевали соловьи»). Лишь в одном стихотворении («Нас было двое. Женщина была…») присутствует любовная трагедия: обманутый лирический герой совершает самоубийство. Но и здесь внимание автора сосредоточено не на измене, а на той нежности, которую его герой испытал к бросившей его женщине, прикоснувшейся в нему после рокового выстрела.

Через много лет пожилой поэт вновь обратится к этой теме, хотя и в гораздо более смягченном элегическом тоне («Я оборачивался без конца…», «Мне сладко думать, уходя…»)

В поздних стихах едва ли не впервые автор скажет и о физической близости с женщиной («Все обогнало цель свою…»).

Любовь поэта простирается столь далеко, что он обещает любимой прийти к ней после смерти, чтобы она на другой день улыбнулась («Я знаю комнату, в которой…»).

И если в «Певучей ноше» поэту еще казалось, что «она» и «он» – два разных существа», «мы можем быть вдвоем, но никогда не сможем стать единым», то в стихотворении «Помнишь, встречу наших двух дорог…» следующей книги Кленовский опровергнет это собственное утверждение, сказав, что «для нас они <дороги. – В.А.> слились в одну», и «дорога превратилась в путь».

Темы радости жизни и любви соединяются у Кленовского с темой поэзии. Не найдя рифмы «к той строке, где мы с тобой вдвоем», лирический герой восклицает:

И зачем ловить неуловимую,
Если в книге радости земной
Ты уже и так, моя любимая,
Хорошо срифмована со мной!

(Мякоть розово-золотистая…)

Решение Кленовским вопроса о соотношении поэзии и жизни меняется по мере приближения поэта к творческой мудрости. В ранних сборниках автор утверждает, что главное в жизни «уменье жить цезурою стиха» («Пирог с грибами стынет на столе…»); жизнь противопоставляется культуре («Шуршанье ящериц в камнях Равенны…»). Однако со временем Кленовский приходит к выводу о равенстве поэзии и жизни. В подтверждение этой мысли он приводит обычай немцев, восклицающих о цветке, девушке, о любом нравящемся им предмете: «Ну, разве не стихотворенье» («Когда они вконец восхищены…»).