Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

– Так что же, бросать тварь Божию, коли заболела? – огрызался Архип Сергеич.

– Не бросать, но не спать же с ним…

– Так и не спи…

– А он еще из общего ведра воду пьет…

– Так тварь-то чистая… Кота и в алтарь пускают…

А надо сказать, что наш кот никогда не мог пить из своей посудины: он долго любовался своим отражением в полном ведре свеже-принесенной воды, став на задние лапки и опершись передними в ободок ведра, а затем деликатно лакал из него, иногда окунув в ведро и переднюю лапку.

– Ну, и пусть пьет Божье творение, – поддержал старовера и владыка. – Раз уж старовер не протестует, – а у них это строго, – где уж нам творением Божиим брезговать?

– Вот и в Талмуде сказано: нецистая зивотная только свиня… – поддакнул и Перовский.

А кот словно понимал, что говорят о нем, и ласково тёрся о ноги владыки, старовера и часовщика, недоверчиво и недружелюбно поглядывая на Цивильского.

Так жили мы дружно и мирно вплоть до приезда на Ухту знаменитой впоследствии комиссии Кошкетина. Прикатила комиссия к нам в лагерь в сентябре 1938 года. Состояла эта комиссия из председателя, младшего лейтенанта государственной безопасности Кошкетина, интеллигентного, актерского типа, вылощенного субъекта средних лет, и его помощников – лейтенантов Фридлянда и Заправы. Последний был звероподобным украинцем, с густою щеткой волос, начинающихся сразу над бровями. Целью комиссии было «выявить вредительскую деятельность бывшего наркома внутренних дел, врага народа Ягоды, смазывавшего противогосударственные преступления и облегчавшего участь и сроки заключения врагам народа»… И вот отец народа, космический гений и благодетель, поручил Николаю Ивановичу Ежову снова проверить дела осужденных по наиболее тяжелым пунктам статьи 58-й. Пересмотр означал удлинение сроков, расстрелы, пытки…

И первым же, кто из нашего лагеря попал на пересмотр, был Павел Васильевич.

Всю предшествующую его аресту ночь беспокойно ворочались наши звери. Они не могли найти себе места. Кот жалостно мяукал, Пеструшка как-то болезненно квохтала…

– Памвушка, бедный, ранка никак недужит? Дай-кось промою тебе ее, – утешал кота Архип Сергеич. Но ни кот, ни курица не успокаивались.

– Ишь, тварь, разумная она какая! Чуяли беду-то, – печально качал головой на следующий день Архип Сергеич.

– В Талмуде сказано…

– Замолчи уж ты, Исакыч, не до тебя! – шикнул на Перовского старовер.

А на следующей неделе взяли и владыку. Он достойно и смиренно-величественно дал увести себя, благословив всех нас. Под благословение владыки подошел и Самуил Исакович:

– Благословите, отце, простите, владыко, – сказал он, захлебываясь от рыданий.

– Благослови тебя Бог, чадо, – тихо промолвил владыка.

На следующий день первое, что мы услышали, был вой кота: протяжный, гнетуще-тоскливый. Кот стоял перед пустой койкой владыки, стоял неподвижно как надгробие, И выл не по-котиному, выл как собака или волк А в ногах койки лежала наша Пеструшка. Сдохла.

Может быть, сдохла она от дряхлости, но мы тогда убили бы того, кто осмелился бы сказать это. Мы твердо решили: сдохла Пеструшка-Мавра от тоски.

Павел Васильевич и владыка уже не вернулись к нам. Говорили, что их на пытках убил неосторожный Заправа. А Перовский долго не находил себе места. Наконец, взяв у Архипа Сергеича его том Творений св. Иоанна Златоустого, – он, раскрыв его наугад, где раскроется, и ткнув пальцем тоже наугад, прочитал нам:

«Ты не участвовал в дерзости виновных? Хвалю это и одобряю; но ты не воспрепятствовал тому, что случилось, а это достойно осуждения. Такие же слова мы услышим и от Бога, если будем молчать в то время, когда против Него раздаются хулы и поношения»…

Все мы, потрясенные минутой и текстом, молчали. А Самуил Исакович вскочил с безумным видом. Косноязычный и смешной, он вдруг преобратился во вдохновенного ветхозаветного пророка:

– Я пойду сейцас и буду крицать этим мерзавцам… Я буду крицать им про то, цто они замуцили святого…

Мы удержали Перовского: к чему лишние жертвы? Мертвых не воскресишь… Захлебывающийся рыданиями, он размазывал грязными руками по лицу обильные слезы и икал от непроглоченного отчаяния…

– Мерзавцы… Негодяи…

… А потом жизнь вошла в свою колею. Только кота Памву украли-таки китайцы. Все китайцы работали у нас в прачечной. Сидели за «шпионаж» или контрабанду и поголовно звались Колями.

– Коля не пиона, он сестный контрабандист, – говорили они о себе, и промышляли торговлей, ловя кошек и собак, выделывая их шкурки и продавая по дешевке лагерникам сшитые из этих шкурок меховые шапки-ушанки.

И Архип Сергеич решил во что бы то ни стало отыскать и купить шапку из своего Памвы-Берынды:

– Не уберёг котягу – хоть память о нем хранить буду…

Дней через десять Архип Сергеич вернулся с работы поздно ночью и – чего с ним никогда не случалось – сильно навеселе:

– Н-нашел т-таки… Из П-памвушки шапка-то…

– Купили, Сергеич?