Восставший из ада. Ночной народ

Слово Деккера было твердым. Когда Бун просил еще, то получал еще, и под снотворным действием таблеток они вдвоем вернулись к уликам, пока доктор снова и снова перебирал подробности преступлений Буна в надежде их постичь. Но ничего не прояснялось. Из этих сеансов все более пассивный разум Буна мог восстановить лишь смазанные образы дверей, в которые он проскальзывал, и лестниц, по которым поднимался для совершения убийства. Он меньше и меньше замечал Деккера, делающего все, чтобы извлечь хоть что-либо ценное из замкнувшегося разума пациента. Теперь остались лишь сон и чувство вины, и Бун все больше надеялся на то, что однажды настанет конец и первому, и второму.

Только Лори – точнее, воспоминания о ней, – нарушала лекарственный режим. Иной раз он слышал в среднем ухе, как ее голос отчетливо повторял слова, произнесенные в каком-нибудь обыденном разговоре, всплывшем из взбаламученного прошлого. В этих фразах не было ничего важного; разве что они ассоциировались с образом, который он лелеял, с прикосновением. Теперь он не помнил ни образов, ни прикосновений – лекарства лишили его даже способности воображать. Остались лишь эти потерявшиеся реплики, беспокоившие не тем, что их как будто произносил кто-то над плечом, а тем, что Бун не мог вспомнить какого-либо контекста. Но хуже всего – звучание напоминало о той, кого он любил и кого больше никогда не увидит, разве что в другом конце зала суда. О той, кому он дал обещание, нарушенное всего через несколько недель. В муках, в нечленораздельных мыслях то нарушенное слово казалось не менее чудовищным, чем преступления на фотографиях. Оно обрекало на ад.

Или смерть. Лучше – смерть. Бун уже не знал, сколько времени прошло после заключения сделки с Деккером, когда он выменял этот ступор на еще несколько дней расследования, но не сомневался, что выполнил свои обязательства. Он весь выговорился. Больше нечего ни сказать, ни услышать. Оставалось только сдаться в руки закона и сознаться в преступлениях – или сделать то, на что государство уже не имело власти, и убить чудовище.

Он не осмелился известить об этом плане Деккера; знал, что доктор сделает все возможное, чтобы предотвратить самоубийство пациента. И еще один день разыгрывал покладистого подопытного. Затем, пообещав Деккеру, что вернется в кабинет на следующее утро, отправился домой и приготовился покончить с собой.

Дома Буна ждало еще одно письмо Лори – четвертое после его исчезновения, с требованиями объяснить, что случилось. Он прочел как мог – насколько позволяла затуманенная голова – и попытался написать ответ, не будучи уверенным в том, что хочет сказать. В итоге, сунув ее письмо в карман, он вышел в сумерки на поиски смерти.

3

Грузовик, под который он бросился, не смилостивился. Вышиб дух, но не жизнь. Помятого, истекающего кровью из-за многочисленных ссадин и царапин, его забрали в больницу. Позже он поймет, как это укладывается в общий порядок вещей и что в смерти под колесами ему отказано неспроста. Но в больнице, ожидая в белой палате, пока помогали более несчастным, он мог только проклинать свою неудачу. Чужие жизни Бун забирал с ужасной легкостью; своя же собственная ему не давалась. Даже в этом он выступал против себя.

Но несмотря на свои неказистые стены, палата – хоть он того и не знал, когда его доставили, – таила обещание. Там Бун услышал название, которое со временем сделает из него нового человека. По его зову он выйдет в ночь чудовищем и встретится с чудом.

Название то было Мидиан.

У них было много общего – не в последнюю очередь способность давать обещания. Но тогда как его заверения в вечной любви оказались пустыми всего через несколько недель, Мидиан давал обещания – полуночные, как его собственная глубочайшая полночь, – что не нарушила бы и сама смерть.

III Рапсод

За годы болезни, посещений и выписок из сумасшедших домов и хосписов редкий собрат Буна по несчастью не был привязан к какому-нибудь талисману – знаку или сувениру, стерегущему врата его сердца и разума. Бун быстро научился не смотреть за эти мелочи свысока. «Что угодно, чтобы ночь протянуть», – эту аксиому он зазубрил на горьком опыте. Большинство подобных предохранителей хаоса были для обладателя чем-то личным. Безделушки, ключи, книги и фотографии – напоминания о хороших временах, лелеявшиеся, как защита против всего плохого. Но иные из них принадлежали коллективному сознанию. То были слова, что он слышал не раз: бессмысленные стишки, чей ритм унимал боль, имена богов.

Среди них – Мидиан.