Восточная трибуна

Коняев. С талантливыми детьми интересно на ранней стадии, пока с ними еще ничего не сделали. Может, еще посижу-посижу в яме, и пойду преподавателем… Талант у человека от бога… Убить его ничего не стоит, ломаного гроша за него сейчас не дают… Жалко этих детей. Для чего-то природа на них тратилась…

Клёнышева. А что, правильно! Педагог – занятие почетное! У моей младшей слух есть. Уже на пианино играет одним пальцем… поет хорошо.

Коняев. С наследственностью у нее неважно.

Клёнышева. Ты меня совсем… решил… Я в школьном хоре солисткой была.

Коняев. Я, Мила, в Бычка мало верю… Мычать твоя девочка будет, петь – едва ли…

Молчание.

Извини.

Клёнышева(тихо). Ничего…

Молчание.

Коняев. Прости меня…

Клёнышева. Ничего, ничего. Расслабимся, Клёнышева… расслабимся…

Коняев. Что?

Клёнышева. Это я так себе говорю, когда мне больно… Ничего, я от тебя получила то, что заслужила. Запомнил, значит… ничего не забыл.

Молчание.

Ты любил, а я, видишь, над тобой издевалась. (Пауза.) А ты до сих пор не избавился, Коняев, не-ет не избавился! Скажи, Вадик, мне это нужно знать… Подожди, хочу, чтобы ты тоже все знал. Кто только за мной не ухаживал, какие руки мне предлагали! Валька Краснов – директор шинного сейчас, Третьяков – уже в Москве, в Министерстве цветных металлов, Николай Баскаков, генерал-полковник авиации… когда овдовел, просил руки. Я с ним в Варне вместе отдыхала… И вдруг – Бычков! Первый раз он ко мне подошел на каком-то совещании. Его тогда только-только из района перевели… Стоим в буфете, я заговорилась с кем-то, вдруг вижу – он впереди меня. Я ему говорю: «Бычков, ты сзади», а он говорит: «Клёнышева, что у вас здесь в буфете по чину выстраиваются?» Я возьми и ляпни: «И по чину, и по росту». А он на полголовы меня ниже. Слова не сказал, отошел. Только взглянул. Года не прошло – не я, а он меня вызывает. Держит в приемной, не принимает… Второй раз – тоже самое, в третий я не пошла. Тогда он пришел сам. В любви не признавался, высоких слов не говорил.

Молчание.

Он чутьем чует, кто ему полезен, кто нет. Людей по-другому не понимает. Он без особенных талантов, а скоро, я думаю, увидишь его на широких московских улицах, заметишь лицо в потоке машин. Читал твои письма Бычков… Я ему их читала… Смеялся… И я тогда смеялась…

Молчание.

А теперь говори.

Молчание.

Коняев. Я обидел тебя… прости.

Клёнышева. Ты поедешь со мной, я так решила. Никого не будем ждать. Машина моя недалеко. Конечно, я уже не то, что раньше, но все-таки. Не отворачивайся… Ты ведь вспоминал обо мне, не только мертвую видел… живую тебе тоже хотелось. Не отворачивайся… С другими – меня вспоминал… (Обнимает его.) Это я, та самая… Подумаешь, каких-то десять-пятнадцать лет. У меня кожа-то как у двадцатилетней… Мне секретарша говорит: давайте, Людмила Ивановна, с вами кожами поменяемся… (Тихо засмеялась.) Руки у тебя красивые… Пальцы тонкие… Бледный ты какой… На дворе лето… ты хоть загораешь? Плешивый… Когда Мадлен про тебя сказала, я почему-то представила тебя с бородой… Поехали!..

Коняев. Не могу…

Клёнышева. Не слышу, что говоришь… не слышу.

Коняев. В Симферополь привезут дочь… она на руках у чужого человека.

Клёнышева. Я этого не слышу.

Молчание.

Коняев. Я должен ехать…

Клёнышева. Позвоню в ГАИ, снимут у вас номера… Тяжело мне… Не знаю, что такое… Мне Мадлен про тебя сказала, я обрадовалась… мне как будто легче дышать стало… заехала в парикмахерскую… Что с тобой? Я не буду говорить больше… Ты что, не смотришь на меня? Боишься, да? Ну, посмотри же… Что же ты так целуешь? К щеке прикоснулся, я не услышала ничего. Целуй, не бойся…

Коняев. Кто-то идет по полю… Я не вижу кто.

Клёнышева отодвинулась. Внизу остановилась Подрезова.

Клёнышева. Сотри помаду на подбородке.

Коняев. Что?

Клёнышева. Помаду… Господи, да на подбородке же… ниже.

Подрезова некоторое время стоит молча, отвернулась от трибуны, немного демонстративно рассматривает разбитые скульптуры.

Подрезова(зовет). Вадик, извини… На одну минуту, пожалуйста.

Коняев спускается вниз. Подрезова улыбается. Она – это сразу заметно – слегка навеселе.