Восточный вал

Штубер вспомнил, что начальник лагеря умышленно разрешил Отшельнику не стричься, и даже не допускал, чтобы лагерный парикмахер подстригал его. Очевидно, виделось ему в этом украинце нечто демоническое, которым как раз и можно было объяснить многое из того непонятного, что происходило на этой славянской земле со всеми ими, пришедшими в эти края под знаменами фюрера.

Этот страшный с виду, но довольно смирный по характеру своему богатырь слыл своеобразной достопримечательностью лагеря. Его неизменно выставляли на показ каждому случившемуся в этих краях журналисту; офицеры и солдаты охраны охотно позировали в его обществе, фантазируя при этом по поводу реакции родственников и друзей, которую вызовет снимок, дойдя до далекой Германии.

– Что ж ты так неразумно повел себя, солдат? – подошел к нему Штубер. Он спросил это, дотронувшись пальцами до гимнастерки Отшельника, словно заботливый сержант, желающий привести в порядок обмундирование новобранца.

– Как солдат – я и повел себя, – спокойно ответил Отшельник, глядя ему прямо в глаза.

– А ведь это была прекрасная работа, – кивнул эсэсовец в сторону вновь появившегося помоста. – Редкая. В тебе, и в твоих коллегах-плотниках словно бы возродился талант средневековых германских мастеров-эшафотников, а уж они толк в своем деле знали. Одного не могу понять: как ты, мастер, мог уничтожить творение рук своих? – без пафоса, без ситуационной фальши, руководимый лишь совершенно естественным недоумением, вопрошал Штубер, вращаясь вокруг Отшельника, словно вокруг заморского великана.

– Сжечь его надо было сразу же, – мрачно отвечал Орест. – С опозданием, но, как видишь, сжег.

– Может, не давало покоя, что это твое произведение искусства служит не жизни, а смерти? Так ведь гильотина тоже мало напоминает колыбель младенца, однако же до сих пор носит имя своего создателя, увековечив его для потомков. Правда, под ее ножом сложил голову и сам мастер Гильот, но это уже банальные превратности судьбы. В конце концов, ты тоже мог бы быть повешенным на сооруженной тобой виселице. Мог даже сам попросить меня об этом. Тогда твой «грех мастера», грех, который томил твою душу, был бы искуплен. А виселица осталась бы такой же достопримечательностью этих мест, как и сотворенное твоим дедом и отреставрированное тобой распятие.

Отшельник обреченно молчал. Магистр – невысокого роста, коренастый мужик с открыто-наивным лицом пастора – подступил поближе к нему и вопросительно взглянул на Штубера. Барон сделал вид, что не замечает его, и Магистр отступил. Его всегда неприятно поражала склонность гауптштурмфюрера к философствованию, особенно в тех случаях, когда требовалось всего-навсего спустить с очередного русского шкуру или подвесить его за ноги. Вот почему во время подобных словесных «экзекуций» Магистр смотрел на Штубера с искренним сожалением, не понимая ни смысла его занятия, ни причин, которые понуждают к нему.

– Или, может, меня неверно информировали? Фельдфебель, вы слышите меня?

– Слышу, господин гауптштурмфюрер, – учтиво отозвался Зебольд, с интересом наблюдавший за тем. Как мастеровые копошатся, устанавливая центральный столб виселицы, вытесанной из ствола прекрасной корабельной сосны.

– Может, это все-таки не он поджег свое творение?

– Все там верно: я поджигал, – отозвался Отшельник, и гортанный бас его, по сравнению с тихим, вкрадчивым голосом Штубера, показался громоподобным. – И не танцуй вокруг меня, как юродивый вокруг распятия. Если вы еще не успели соорудить эту свою «вздергивалку», то какого хрена привезли меня сюда?

Стоявший рядом лейтенант из лагерной охраны, который командовал возведением «вздергивалки», понял его и рассмеялся. Но Штубер так взглянул на него, что тот сразу же проглотил свое хихиканье, робко извинился перед эсэсовцем и отошел от греха подальше.

– Кстати, о распятии, – почесал подбородок Штубер. В эту минуту Отшельник и не подозревал, что подсказал ему новую идею казни. – О том самом, которое сооружал наш мастер. Оно сохранилось, а, мой фельдфебель?

– Возле этого распятия он и отстреливался из ручного пулемета. Троих наших убил, еще двоих ранил. Распятие сохранилось, но есть следы от пуль.

– Безбожный ты человек, Отшельник, – покачал головой Штубер, и пленный с удивлением отметил, что немецкий офицер произнес это как-то по-особому искренне. – Завязывать бой возле распятия, поставленного твоим предком и покровительствовавшего твоему роду и твоему селу!

– Очевидно, и на сей раз надеялся на его покровительство, – внес и свою лепту в философствование гауптштурмфюрера Магистр. – Но, как видно, распятие отреклось.