Восточный вал

– Да, Отшельник, война дает нам такое, освященное Богом право: не только лишать человека жизни, но и возвращать в нее, – произнес Штубер, загадочно улыбаясь. – Право, на которое сам Господь, увы, претендовать уже не осмеливается.

– Разве меня распяли? – едва слышно спросил Отшельник.

– И кровь твою, как в свое время кровь Иисуса, собрали в новоявленную «чашу Грааля», чтобы вечно хранить, как еще одно сокровище «Приората Сиона»[36].

– Так меня что, действительно распяли? – казалось, ничуть не ужаснулся этому известию Отшельник.

– …О чем, признайся, ты мечтал еще в духовной семинарии. Всякий истинно верующий христианин в тайне надеется завершить свой богоугодный путь на Голгофе. Или, может, я чего-то недопонял и во всей этой истории с «библейским распятием», и в самой Библии?

– Уж не хотите ли вы сказать, что возвели меня на Голгофу? – молвил страдалец с непосредственностью снизошедшего на землю ангела.

Прежде чем ответить, Штубер, с тоской так и не удостоившегося быть распятым стражника, осмотрел помост и его окрестности. Только сейчас он обратил внимание, что местность была выбрана неудачно: ограда лагеря, базарные навесы, несколько чахлых, обтертых лишайными чревами лошадей, деревьев. Как мало напоминало все это воспетую молящимися и страждущими христианами Голгофу!

Конечно, здесь не было недостатка в зрителях. Да и сам процесс распятия напоминал сцену из постановки бродячего театра. Но этого мало. Не хватало курганоподобного холма, хоть какой-нибудь возвышенности. А вместе с ней, как представлялось Штуберу, напрочь отсутствовали ореол святости и мистика непостижимости.

– Христу завидуешь, раб божий?! – осуждающе пристыдил он бывшего семинариста и вечного Отшельника. – Будто не знаешь, как гневно противоречит это канонам христианской морали! Твоя Голгофа еще дождется тебя, это я обещаю. Здесь, на этом лагерном помосте, состоялось всего лишь первое причастие, первое посвящение великого грешника в великомученики. «Распятие на Лагерном помосте», – так это отныне будет именоваться.

– Пить, – простонал пленник. – Хотя бы глоток воды.

– Ну вот, пожалуйста: я тут распинаюсь перед ним, посвящая в таинства голгофного распятия, а он даже в эти минуты не способен подняться выше своего чревоугоднического «пить»! – почти в отчаянии развел руками Штубер. – Нет, чтобы произнести какое-нибудь приличествующее случаю изречение из Нового Завета. Или самому изречь нечто достойное пророка Исайи! С каким «материалом» приходится иметь дело, святая дева Мария; с каким «отработанным» недочеловеческим материалом!

– Им не дано постичь!.. – назидательно напомнил ему Магистр.

– Что именно? Хотя нет, – тотчас же спохватился Штубер. – Никакого окончания мысли эта вещая фраза не предполагает. – Вы – гений, Магистр! Этой фразой сказано все, что только способно изречь человечество. «Им не дано постичь!» – вот в чем глубинная мудрость трагедии всех тех, кто видит в происходящем на войне нечто большее, нежели захват территории, стратегию обмундированных бездарей и высшую волю пулеметных очередей.

– «Им не дано постичь!», – как можно глубокомысленнее повторил Магистр, запрокинув голову и прислушиваясь не столько к звучанию слов, но и к их тайному смыслу. Даже самому себе он боялся признаться, что не закладывал в эти слова и сотой доли того глубокомыслия, которое умудрился узреть в нем «величайший психолог войны», ее истинный профессионал.

– Один из разделов моей книги так и будет называться: «Им не дано… постичь!», – поведал Штубер. – Даже на фронте мы стараемся говорить, как все смертные. В то время как война не терпит этого. Война – есть таинство воли божьей. Это священнодействие белых и черных сил. Колоссальный психологический эксперимент Высшего Разума, в результате которого осуществляется отбор в Высшие Посвященные. Вот почему она заслуживает того, чтобы на ее полях мы не говорили, но изрекали. Как сеятель, стоящий посреди раскрывшей ему весеннюю душу нивы. Как жнец, растворяющийся в благодарности перед Господом за плоды своего труда. – Штубер хотел добавить еще что-то, но в это время вновь ожил Отшельник.

– Беркут, – едва слышно молвил он.

– Кто?! – встрепенулся «величайший психолог войны». – Беркут? Ты сказал: «Беркут»?! Что ты имел в виду?

– Божественно.

– Что «божественно»? Ты способен ответить более внятно?

– Божественно… – повторил пленник, он попытался приподнять голову, но именно это усилие повергло его в беспамятство.

Поняв, что Отшельник потерял сознание, охранники, все еще державшие его за руки – за ноги, вопросительно взглянули на гауптштурмфюрера.

– Магистр, – обратился Штубер к своему подручному. – Под вашу ответственность. Лично проследите. Если врачи не спасут его, распорядитесь распять их на этом же лагерном помосте.

– Я сделаю это, независимо от исхода, – кротко пообещал диверсант. – И даже прежде, чем они приступят к лечению.

– Он не мне нужен, Магистр. Он нужен истории. Легенде о второй мировой, которую мы с вами сейчас творим.