Вот и лето прошло...

— Да-да, Сергеев заказывал Томск… Слушаю… Здравствуй, мама! Что?.. Да ничего не случилось, просто звоню… Нет, я вас совсем не забыл. И совсем не вдруг вспомнил… Ну не надо, мама! Скажи лучше, как там вы?.. Да что — я? Я в полном порядке… Нет же, ну честное слово, ничего не случилось! Просто соскучился… Ну и что, что раньше редко звонил, ну теперь буду звонить чаще… Да, обещаю… Как ты себя чувствуешь? А папа? Так и не хочет составить тебе пенсионную компанию? Не пили его, пусть работает пока может… О-о-о, ну говорю же, ничего у меня не случилось! Новости? Кое-какие есть… Не пугайся, что ты сразу пугаешься, вполне приятные новости. Я напишу подробно. Сказал — напишу, значит — напишу… Да-да, девушка, мы заканчиваем… Целую вас всех! Я напишу, жди, обязательно напишу!

Почему я так и не сказал маме про Леку? Не сказал ей именно того, чего она столько лет ждет, о чем вздыхает тайком по ночам и пишет намеками в длинных регулярных письмах. Я вроде и собрался сказать, но она меня сразу сбила этим своим вопросом, не случилось ли со мной чего-нибудь. Ну почему наши мамы при каждом звонке прежде всего думают не о чем-то хорошем, а сначала — не случилось ли чего дурного! Жизнь их, что ли, этому научила? Или вообще материнское сердце так устроено? Ну и что из того, что я давно не звонил, редко пишу…

У вас есть родители? А дети у вас есть? И кому вы чаще звоните-пишете: своим детям или своим родителям? Что там говорить, все мы одинаковы. Даже скучно, до чего одинаковы. А ведь есть же, есть что-то удивительное и душесогревающее даже в самом кратком разговоре с мамой. Будто снова повеяло детством, теплом маминой щеки, к которой ты когда-то прижимался, нежностью ее рук… Наверно, что-то такое ощущал и Юрий Сергеев, когда слышал песню о Плесе, городе своего детства… Стоп! Пора бы в самый раз вернуться к Юрию.

Сегодня мне звонил Анатолий Петелин. Тот самый, который первым сообщил об исчезновении Сергеева. Он попросил меня о встрече, и я вижу в окно — он уже идет. Как всегда подтянутый, одетый с иголочки, те же очки «референт». Только в походке что-то не то. Какая-то неуверенность…

Когда Петелин вошел, и когда здоровался, и когда присаживался, эта необычная для него неуверенность ощущалась, сквозила в каждом его движении, даже в знакомом подталкивании очков на носу. И он сам сразу об этом сказал:

— Знаете, я как-то странно себя чувствую…

— А в чем дело?

— Да в том-то и дело, что я не знаю, в чем дело.

Петелин неумело засмеялся своей нескладухе.

— Просто всегда я знаю, что, как и почему я делаю. А сейчас я не знаю, почему пришел к вам.

— Наверно, чтобы помочь в поисках вашего друга Юрия?

Я нарочно сказал «друга», но на этот раз он не поправил меня насчет «приятеля».

— Да, наверно, за этим. Однако странность в том и заключается, что прийти-то я пришел, а помочь вряд ли сумею. Тогда зачем же я пришел?

Уж этот народ — ученые! Они могут запутать в словесах даже самый простой вопрос. Я как можно мягче сообщил Петелину, что в любом случае рад его приходу, и попросил просто еще немного порассказывать о Сергееве.

— А что, собственно, рассказывать? Юрий — инженер, представитель довольно распространенного типа технической интеллигенции…

— Анатолий Анатольевич, я знаю, что вы социолог, но, может, мы объяснимся как-то попроще, попонятней?

Петелин искренне удивился. И снисходительно объяснил, что нет ничего проще и понятней социологии. Именно так делится все человечество в целом, и именно так проявляется каждый индивидуум в частности. Как представитель определенного социального типа. А все остальное — только личные аномалии. Или, говоря еще проще, личные странности.

Я был несколько озадачен такой классификацией человечества. И поинтересовался, как у Юрия Сергеева обстоит с этим делом, с аномалиями, то есть с личными странностями.

— Хоть отбавляй! — воскликнул Петелин. — Взять хотя бы путаницу с его днем рождения. Он родился в июне, а в документах…

— Эту историю я знаю.

— Так вот, меня всегда поражала чувствительность, с которой Юрий относился к этим поздравлениям. Между прочим, в этот раз я забыл его поздравить.

Вот тут я насторожился.

— Как это произошло?

— Очень просто. Мы виделись утром на пятачке, было много интересных марок, я увлекся и забыл. Потом вспомнил…

— Когда потом?

— Вскоре после того, как мы расстались. Я упоминал, что одолжил тогда Юрию двадцать рублей. И, размышляя — чисто автоматически — зачем они могли ему понадобиться, я вспомнил о дне рождения.

— И не поздравили? Хотя бы с опозданием?

— Нет. Если бы я вспомнил при встрече, то, естественно, поздравил бы. А делать это позже и специально — значит поощрять странность Юрия, его эмоциональный атавизм.

— Как вы сказали? — проявил я свою полную дремучесть.

— Эмоциональный атавизм, — спокойно повторил Петелин.