Вот я

— Есть вещи, о которых сегодня трудно говорить. Часто бывает так: все говорят о том, чего никто не знает. А сегодня никто не говорит о том, что известно всем. Думая об этих войнах, которые выпали нам, — войне за спасение наших жизней и войне за спасение наших душ, — я вспоминаю величайшего из еврейских предводителей, Моисея. Вы, наверное, помните, что его мать, Иоахаведа, спрятала его в тростниковой корзине, которую пустила вниз по Нилу в последней надежде спасти от смерти. Корзину нашла дочь фараона. "Смотрите, — сказала она. — Еврейский младенец плачет!" Но как она узнала, что ребенок еврейский?

Рав помолчал, выдерживая напряженную паузу, будто изо всех сил старался спасти жизнь птице, которая просто хотела упорхнуть.

Заговорил Макс:

— Наверное, потому, что евреи пытались спасти детей от убийц, и только в такой ситуации кто-то может положить ребенка в корзину и пустить по реке.

— Пожалуй, — сказал рав, не с покровительственным одобрением, а только с восхищением от догадки Макса. — Пожалуй.

И снова выдержал паузу.

Заговорил Сэм:

— Вот я вполне серьезно: может, она увидела, что он обрезан? Правильно? Она говорит: "Смотрите!"

— Это могло быть, — покивал головой рав.

И погрузился в молчание.

— Я ничего не знаю, — сказал Бенджи, — но может, он плакал по-еврейски?

— А как плачут по-еврейски? — спросил рав.

— Я ничего не знаю, — еще раз объявил Бенджи.

— Никто ничего не знает, — сказал рав. — Попробуем разобраться вместе. Как можно плакать по-еврейски?

— Мне кажется, новорожденные вообще-то не говорят.

— А слезы говорят?

— Не знаю.

— Странно, — сказала Джулия.

— Что именно?

— Ведь она бы услышала его плач? Так бывает. Ты слышишь плач ребенка и идешь к нему.

— Да, да.

— А она говорит: "Смотрите! Еврейский младенец плачет". Смотрите. Она видит, что ребенок плачет, но не слышит его.

— Так скажите мне, что это означает, — попросил рав — без покровительственности, без самодовольства.

— Она поняла, что он еврей, потому что только евреи плачут беззвучно.

На секунду, как мгновенный укол, Джейкоба охватил ужас от того, что он умудрился потерять самого умного человека в мире.

— Была ли она права? — спросил рав.

— Да, — ответила Джулия. — Ребенок был еврейским.

— Но была ли она права, что евреи плачут беззвучно?

— Моим опытом не подтверждается, — сказала Джулия со смешком, который вызвал облегченный смешок и у остальных.

Не двинувшись с места, рав ступил в могилу молчания. Он поднял на Джулию невыносимо прямой взгляд, будто, кроме них двоих, никого не осталось в живых, будто единственным, что отличало похороненных от стоявших, был угол в девяносто градусов.

Пристально глядя ей в лицо, рав спросил:

— Но по вашему опыту, плачут ли евреи беззвучно?

Джулия кивнула.

— А теперь я хотел бы задать вопрос тебе, Бенджи.

— Ага.

— Предположим, для нас, как евреев, есть две возможности: плакать беззвучно, как говорит твоя мама, или плакать по-еврейски, как ты сказал. Как это будет звучать — плач по-еврейски?

— Не знаю.

— Никто не знает, значит, ты не можешь ошибиться.

— Я даже не догадываюсь.

— Может, как смех? — предположил Макс.

— Как смех?

— Ну, я не знаю. Но у нас так.

На секунду, как мгновенный укол, Джейкоба охватил ужас, что он умудрился сломать жизнь трем самым прекрасным на свете человеческим существам.

Он вспомнил, что, когда Сэм был малышом, каждый раз, как он оцарапается, порежется или обожжется, после каждого анализа крови, каждого падения с ветки дерева, которая потом всегда считалась "слишком высокой", Джейкоб спешил подхватить его на руки, будто земля под ногами внезапно вспыхнула огнем, и говорил: "Ты цел. Все нормально. Ничего страшного. Ты цел". И Сэм всегда ему верил. И Джейкоба потрясало, как это всякий раз срабатывало, и устыжало. Бывало, если требовалась ложь более явная, например, когда текла кровь, Джейкоб даже говорил: "Смешно". И сын верил ему, ведь у сыновей нет выбора. Но сыновьям бывает больно. И если они боль никак не показывают, это не значит, что ее нет. Это другая боль. Когда Сэму размозжило пальцы, он повторял: "Смешно. Смешно же, да?" Это было унаследованное.

Ноги Джейкоба уже не выдерживали веса сердца. Он чувствовал, что колени подгибаются, не то от слабости, не то для молитвенного преклонения.

Он положил руку Джулии на плечо. Она не обернулась, никак не ответила на его прикосновение, но помогла устоять на ногах.