Вот я

— Потом он спросил, говорю ли я ни идише. Я ответил, что не говорю. Он удивился: "Что это за раввин, который не знает идиш?"

Довольно отчетливый смех.

— Я сказал, что бабушки и дедушки говорили на идише с моими родителями, но родители не давали мне слушать. Они хотели, чтобы я говорил по-английски. А идиш забыл. Исаак сказал мне, что поступал так же, что он последний носитель идиша в семье, что язык уйдет с ним в могилу. А потом он положил ладонь мне на руку и сказал: "Я научу вас одному выражению на идише". Глядя мне в глаза, он произнес такие слова: Кайн бриере из ойх а бриере. Я спросил, что это значит. Он убрал руку и сказал: "А вы справьтесь". Снова смех.

— Я справился. С телефона, в его ванной.

Еще смех.

— Кайн бриере из ойх а бриере. Это значит: "Отсутствие выбора — это тоже выбор".

Ну нет, такого Исаак сказать не мог. В этих словах столько фальшивой мудрости, столько смирения. Исаак Блох был разным, но никогда не был покорным.

Если отсутствие выбора — тоже выбор, то именно таким выбором Исааку пришлось бы довольствоваться каждый день после 1938 года. Но он был нужен семье, особенно до того, как она у него появилась. Им было нужно, чтобы Исаак повернулся спиной к родителям, и их родителям, и к пятерым братьям. Чтобы он прятался в норе вдвоем со Шломо, шел на негнущихся ногах в сторону России, питался по ночам объедками, брошенными в мусор, прятался, крал, рыскал. Им нужно было, чтобы он подделал документы, и попал на пароход, и правильно соврал иммиграционному чиновнику в Штатах, и потел по восемнадцать часов в сутки, чтобы лавка приносила доход.

— Потом, — продолжал молодой рав, — он попросил меня купить ему в "Сэйфуэе" туалетной бумаги, потому что там на нее акция.

Захихикали все.

— Я сказал ему, что ему не придется покупать. Это будет забота Еврейского дома. Он снисходительно улыбнулся и сказал: "Но такая цена…"

Засмеялись громче, свободнее.

— "Это все?" — спросил я. "Все", — ответил он. "Может, вы хотели что-то услышать от меня? Что-то сказать?" Он ответил: "В двух вещах нуждается каждый человек. Первое — знать, что ты что-то привносишь в мир. Вы согласны?" Я сказал, что согласен. "Второе, — продолжил он, — туалетная бумага".

Самый громкий смех.

— Я вспоминаю хасидское учение, с которым познакомился, готовясь в раввины. Есть три восходящих уровня скорби: слезы, безмолвие и пение. Как мы оплакиваем Исаака Блоха? Слезами, молчанием или пением? Как мы оплакиваем его уход? Конец той эпохи жизни евреев, в которой он существовал и которую представлял? Конец эпохи евреев, говоривших этой музыкой разбитых инструментов; строивших грамматику против часовой стрелки и не понимавших смысла ни одного расхожего выражения; говоривших мене вместо мне, немцы вместо нацисты и умолявших абсолютно здоровых родственников не болеть, вместо того чтобы просто испытывать благодарность за здоровье? Конец стопятидесятидецибелловых поцелуев, этого пьяного европейского протокола. Льем ли мы слезы об их исчезновении? Молча скорбим? Или поем им хвалы? Исаак Блох не был последним из таких евреев, но они уже уходят и скоро исчезнут. Мы знаем их — мы жили среди них, они сформировали нас как евреев и как американцев, как сыновей, дочерей, внуков, — но время нашего общения с ними подходит к концу. И скоро они уйдут навсегда. И мы будем их только помнить. Пока не забудем.

Мы знаем их. Плачем об их страданиях, молчим о том, что невозможно выказать, поем об их беспримерной стойкости. Больше не будет старых евреев, которые в любой мало-мальски хорошей новости видят предвестье неминуемого конца света, на фуршете ведут себя, как в продуктовом магазине перед ураганом, и прикасаются пальцем к нижней губе, прежде чем перевернуть страницу своего народного эпоса, изданного кофейным магнатом.

Ненависть Джейкоба стала смягчаться — не испаряться, даже не таять, но терять четкость очертаний.

Рав помолчал, сложил ладони, вздохнул.