Вот я

Рав напомнил последовательность несложных ритуалов, которые Джейкобу с Ирвом, хотя и совершенно добровольно, но обязательно следовало исполнить, чтобы обеспечить Исааку легкий переход в то место, которое обещает еврейская вера. После своего первоначального отпора Ирв, казалось, не просто согласился, но захотел расставить точки над зайнами и черточки над хетами — будто заявить о сопротивлении было равно оказанию сопротивления. Он не верил в Бога. Не мог, и всё, открыться этой глупости, даже если она принесла бы ему столь необходимое утешение. Было лишь несколько моментов, касающихся не веры, а религиозности, и каждый из них связан с Джейкобом. Когда Дебора рожала, Ирв молился, ни к кому не обращаясь, о том, чтобы с ней и с ребенком все было хорошо. Когда Джейкоб родился, Ирв молился, ни к кому не обращаясь, чтобы его сын надолго пережил его, чтобы он больше узнал, лучше познал себя, чем удалось Ирву, и был счастливее. На бар-мицве Джейкоба, стоя у Ковчега, Ирв возносил благодарственную молитву, не обращаясь ни к кому, которая дрожала, потом пресеклась, а потом рванулась с такой прекрасной свободой и звучностью, что у Ирва не осталось голоса для выступления на банкете. В помещении Больницы Джорджа Вашингтона, где они с Деборой не читали книги, в которые уставились, и Джейкоб, едва не сорвав дверь с петель, ворвался, лицо в слезах, халат в крови, и кое-как смог вымолвить: "У вас родился внук", Ирв закрыл глаза, но свет не погас, и произнес свою молитву, в которой не было звуков, а была только сила. Он всегда обращался ни к кому и к Царю Вселенной. Ирв достаточно времени убил на борьбу с глупостями. Тут, на кладбище, любая борьба казалась глупостью.

Рав прочел короткую молитву, не сообщив ни перевода, ни общего изложения смысла, и поднес лезвие бритвы к лацкану пиджака Ирва.

— Этот пиджак мне нужен на бар-мицву внука.

Не услышав Ирва, или, наоборот, услышав, молодой рав сделал едва заметный надрез и приказал Ирву разорвать его — сделать настоящую прореху — указательными пальцами. Это выглядело смешно, такое движение. Это было колдовство, след из тех времен, когда женщин забивали камнями за неправильное отправление месячных и немыслимо было сотворить такое с пиджаком от братьев Брукс. Но Ирв хотел похоронить отца в соответствии с еврейским законом и традицией.

Он просунул пальцы в разрез, будто в рану на собственной груди, и потянул. Ткань затрещала, и у Ирва потекли слезы. Джейкоб много лет не видел, как отец плачет. Он не мог вспомнить, когда видел его плачущим в последний раз. Внезапно появилась мысль, что, возможно, он вообще никогда такого не видел.

Ирв посмотрел на сына и прошептал: "Вот и не осталось у меня родителей". Рав объявил, что настал момент, пока гроб не сняли с катафалка, Ирву простить отца за все и попросить у него прощения.

— Все нормально, — сказал Ирв, отвергая предложение.

— Я знаю, — сказал рав.

— Мы сказали друг другу все, что нужно было сказать.

— А вы все равно, — убеждал рав.

— Мне кажется глупым говорить с мертвым.

— А вы все же поговорите. Не хотел бы я, чтобы вы потом жалели, что не воспользовались последней возможностью.

— Он умер. Его это уже не касается.

— Вы живы, — сказал рав.

Ирв покачал головой и долго не прекращал качать, но объект отрицания сменился: теперь это был не ритуал, а собственная неспособность Ирва в нем участвовать.

Он обернулся к Джейкобу:

— Прости.

— Ты понимаешь, что не я мертвец.

— Да. Но мы оба ими когда-нибудь станем. Такие дела.

— Простить за что?

— Извинение — лишь тогда извинение, когда оно всеобъемлющее. Я прошу прощения за все, в чем мне надо просить прощения. Без всякой связи.

— Я думал, без связи мы были бы монстрами.

— Мы монстры в любом случае.

— Да, ладно, я тоже кретин.

— Я не говорил, что я кретин.

— Ладно, это я шмок.

Ирв погладил Джейкоба по щеке и почти улыбнулся.

— Ну что ж, начнем, — сказал он раву и приблизился к катафалку сзади.

Он нерешительно положил руки на гроб и опустил голову. Джейкоб расслышал несколько слов — ему хотелось слышать все, — но смысл до него не доходил.

Шепот не умолкал — и после "Прости меня", и после "Я тебя прощаю". Что он там говорит? Почему Блохам так трудно говорить друг с другом, пока они живы? Почему нельзя, полежав в гробу, выслушать все невысказываемые чувства близких, а потом вернуться в мир живых с тем, что узнал? Все слова говорились тем, кто не мог на них ответить.

Было жарко и сыро, не лучший момент для стихийных речей. По́том пропитывалось белье, белые рубашки и черные пиджаки мужчин, и даже сложенные платки в их нагрудных карманах. С по́том они теряли физический вес, как будто хотели обратиться в соль, подобно жене Лота, или в ничто, подобно человеку, которого они пришли хоронить.

Большинство кузенов чувствовали, что обязаны произнести какие-то слова, так что пришлось всем в этой парилке терпеть дольше часа бессвязные банальности. Исаак был храбрым. Он был упорным. Он любил. И какой-то странный перевертыш того, что говорят гои о своих: он выжил ради нас.