Вот я

Джейкоб инстинктивно дернулся: падение в шахту лифта, означающее наступление сна. Он не осознавал ни хода времени, ни течения мысли, ни длительности пауз между мыслями.

Что могло произойти со звуком времени? А что, если все, отрепетированное с Джулией, уже произошло? Что, если примерить возможность — не за ту же цену? И ему больше не придется шептать на ушко детям при свете свечей? И размышлять за мытьем посуды о недавнем праздновании дня рождения. И услышать, как грабли скребут о камень, сгребая к бордюру палую листву, чтобы можно было прыгнуть в нее еще разок? К чему он будет прислушиваться, чтобы услышать свою жизнь? Или он останется к ней глух?

Следующее, что он почувствовал и услышал, были чья-то рука и голос.

— Есть новости, — сказал Тамир, тряся Джейкоба за плечо.

— Что?

— Ты заснул.

— Нет. Я просто задумался.

— В новостях что-то важное.

— Погоди секунду.

Джейкоб поморгал, прогоняя туман из глаз, помотал головой от плеча к плечу и пошел на диван.

Двумя часами раньше, пока Джейкоб с Тамиром накуривались, какие-то израильские экстремисты пробрались в Купол Скалы и подожгли его. Огонь не причинил, как заявила израильская сторона, почти никакого вреда, но сама попытка дала эффект более чем достаточный. Телевизор, каким-то образом переключившийся со спортивного канала на Си-эн-эн, демонстрировал образы ярости: мужчины — только мужчины, — тычущие кулаками в небо, выпускающие в небо ломаные струи пуль, пытающиеся убить небо. Джейкоб видел такое раньше, но те кадры были из районов, пострадавших от землетрясения, прежде всего из Газы и с Западного берега. А на этот раз репортажи шли один за другим из разных мест, разливаясь в безбрежное море ярости: хоровод мужчин, сжигающих израильский флаг в Джакарте; мужчины в Хартуме, размахивающие палками перед портретом израильского премьер-министра; мужчины в Карачи, в Дакке, в Рияде, в Лахоре; мужчины с банданами на лицах, швыряющие камни в витрины еврейских магазинов в Париже; мужчина, чей кошмарный акцент свидетельствовал об английском словарном запасе не больше чем в сотню слов, вопит на камеру в Тегеране: "Смерть евреям!"

— Дело плохо, — сказал Джейкоб, завороженный и отравленный этими сценами.

— Плохо?

— Совсем плохо.

— Мне надо попасть домой.

— Знаю, — сказал Джейкоб, слишком пьяный, чтобы воспринять смысл или даже понять, бодрствует он или еще спит. — Мы это уладим.

— Сейчас же. Надо ехать в посольство.

— Да. Хорошо.

Тамир тряхнул головой и повторил:

— Сейчас же, сейчас же, сейчас же.

— Я понял. Подожди, я что-нибудь надену.

Но ни один с дивана не поднялся. Телевизор теперь переполнялся еврейской яростью: мужчины в черных шляпах вопят на иврите в Лондоне; темнокожие мужчины в одном из последних оставшихся кибуцев размахивают руками перед камерой, истерически повторяя какие-то непонятные Джейкобу слова; еврейские мужчины, теснящие еврейских солдат на страже Храмовой горы.

Тамир сказал:

— Тебе тоже надо ехать.

— Конечно. Одну минуту.

— Нет, — сказал Тамир, хватая Джейкоба за плечи с той же силой, как и тридцать лет назад в зоопарке. — Тебе надо ехать домой.

— Я дома. Ты о чем?

— В Израиль.

— Что?

— Тебе надо поехать со мной в Израиль.

— Надо?

— Да.

— Тамир, ты же хотел уехать из Израиля.

— Джейкоб.

— А теперь зовешь туда меня?

Тамир показал на телеэкран:

— Ты смотришь?

— Я уже неделю это смотрю.

— Да нет. Такого еще никто не видел.

— Что ты имеешь в виду?

— Вот так все и кончится, — сказал Тамир. — Вот так.

И впервые с момента приезда Тамира в Вашингтон, да и впервые вообще, Джейкоб увидел их с Тамиром семейное сходство. Он увидел перепуганные глаза своих мальчиков — такие у них бывали перед сдачей крови и если кто-то поранился, и кровь потекла.

— Как кончится?

— Израиль погибнет.

— Оттого что муслимы вопят в Джакарте и в Рияде? Да что они могут сделать, пойдут пешком на Иерусалим?

— Да. И верхом, и в своих сраных драндулетах, и на автобусах их повезут, и на кораблях. И не только в них дело. На нас посмотри.

— Это пройдет.

— Нет. Именно так все и кончится.

Ни картинки на экране, ни слова Тамира не испугали Джейкоба так, как испугал тот ужас, который он привык видеть в глазах своих детей, в глазах Тамира.

— Тамир, но если ты правда так думаешь, тебе надо скорее вывозить семью из Израиля.

— Я не могу! — рыкнул Тамир, и Джейкоб увидел в его стиснутых челюстях ярость Ирва — глубоко потаенную скорбь, которая не знала иного выражения, кроме слепой ярости.

— Почему? — спросил Джейкоб. — Что может быть важнее, чем защитить семью?

— Я не могу их вывезти, Джейкоб. Самолеты не летают ни туда, ни оттуда. Ты думаешь, я не пробовал? Чем, по-твоему, я занят целый день? По музеям хожу? По магазинам? Я и пытаюсь защитить семью. Я не могу их оттуда вызволить, значит, должен лететь туда сам. И ты тоже должен лететь.

Для безоглядной отваги Джейкоб уже слишком проснулся.

— Израиль не мой дом, Тамир.

— Это только потому, что он еще не разрушен.

— Нет, это потому, что мой дом не там.