Вот я

В моей детской синагоге — куда я перестал ходить, поступив в колледж, и снова начал, когда Джулия забеременела первый раз, — была мемориальная стена, на которой маленькие лампочки горели напротив имен тех, кто погиб в эту неделю года. Мальчиком я переставлял пластиковые буквы в именах, складывая их в другие слова. Отец учил меня, что нет дурных слов, а есть лишь дурное употребление. Став отцом, я то же говорил своим мальчикам.

Там было более тысячи четырехсот прихожан строевого возраста. Из шестидесяти двух, отправившихся в Израиль, двадцать четыре пали. По две десятиваттных лампочки-свечи с узким цоколем на каждое имя. Всего 480 ватт света. Меньше, чем дает люстра в моей гостиной. Никто не прикасается к этим именам. Но однажды они сложатся в слова. Или так я надеюсь.

Кажется, прошли века с тех пор, как я заходил в то здание. Но я помню запахи: сиддурим пахнут увядшими цветами, корзина с ермолками — мускусом, ковчег — новым автомобилем. И поверхности помню: стыки, где сходятся широкие полотнища льняных обоев; будто исписанные брайлем таблички на подлокотниках каждого бархатного кресла, увековечивающие великих людей, которые вряд ли когда-нибудь на них сидели; холодные стальные перила покрытой ворсистым ковром лестницы. Я помню тепло тех лампочек и шершавость тех букв. Сидя за столом, заваленным тысячами страниц, составляя комментарий к комментарию, я раздумываю, как следует оценить употребление слов, если слова сделаны из павших. И живых. Из всех живых и мертвых.

Как играть никого

В зале ожидания собралось несколько сотен мужчин. Несколько сотен мужчин-евреев. Мы все были обрезаны, все несли в генах еврейские маркеры, напевали одни и те же древние песни. Сколько раз мальчиком я слышал: неважно, считаю ли я себя евреем, для немцев я еврей. Тогда, в зале ожидания аэропорта, может быть, впервые в жизни я перестал спрашивать себя, чувствую ли я себя евреем. Не потому что получил ответ, а потому что вопрос утратил всякую важность.

Я увидел знакомые лица: старых приятелей, людей, которых встречал в синагоге, известных персон. Я не увидел ни Гейба Перельмана, ни Ларри Мувермана, но Гленн Мехлинг там был. Мы кивнули друг другу из разных концов огромного зала. Разговоров было мало. Иные молча сидели или говорили по телефону — надо полагать, с женами и детьми. Иногда где-то принимались петь: "Йерушалаим шель захав…" "Атиква…" Эмоционально, но что в основе? Братство? Дистиллированная версия того узнавания, которое я ощутил в разговоре с глухим отцом на конференции? Общее дело? Внезапное осознание истории, как она велика и мала, как ничтожен и всемогущ на ее фоне человек? Страх?

Всю свою взрослую жизнь я сочинял книги и сценарии, но там я впервые почувствовал себя персонажем — увидел, что масштаб моего игрушечного существования, драма моей жизни наконец-то приличествуют великому везению быть живым.

Нет, это был второй раз. Первый — в вольере для львов. Тамир был прав: мои проблемы слишком мелки. Я трачу свой недолгий земной век, думая о мелочах, чувствуя по мелочи, прошмыгивая в щели под дверьми в пустые комнаты. Сколько часов я проводил в интернете, пересматривая безумные видео, копаясь в описаниях домов, которые не собирался покупать, щелкая мышью по небрежным письмам людей, на которых мне плевать? Какую часть себя, какой объем слов, чувств, действий я не выпускал на волю? Я уклонялся от самого себя немалые доли градуса, но после стольких лет возвращаться к себе нужно было уже на самолете.

В толпе пели, и песню я знал, но не знал, как присоединиться к хору.

Как играть зуд надежды

Я всегда думал: для того чтобы полностью изменить свою жизнь, нужно всего лишь полностью сменить индивидуальность.

Как играть дом

Конец истории об Одиссее опечалил Макса.

— Зачем? — вопрошал он, уткнувшись лицом в подушку. — Зачем она кончилась?

Я погладил его по спине и сказал:

— Но ведь ты бы не хотел, чтобы Одиссей странствовал вечно, правда?

— Ну, тогда зачем он вообще уезжал из дому?

На следующий день я повел его на фермерский рынок в надежде, что пряничный ряд его немного утешит. У главного входа на рынок каждое второе воскресенье располагался мобильный собачий приют, и мы там частенько останавливались поглазеть. Максу в то утро понравился золотистый ретривер по кличке Стэн. Мы никогда не обсуждали возможность взять домой собаку, и я совершенно точно не собирался этого делать, я даже не знал, хочет ли Макс именно этого пса, но все же сказал:

— Если хочешь, можем забрать Стэна к себе.

Все, кроме меня, влетели в дом вприпрыжку. Джулия не давала выхода своей ярости, пока мы не остались на втором этаже одни. Она сказала:

— Ты опять вынудил меня выбирать: или смириться с глупой затеей, или выставить себя злыдней.

Внизу мальчишки вопили:

— Стэн, ко мне! Стэн, рядом!

Женщину из приюта я спросил, как пес получил такую кличку, — мне такой выбор имени для собаки показался странноватым. Она ответила, что собак у них называют исключенными именами атлантических ураганов. Когда столько собак, проще брать и называть по списку.