Вот пришел великан

Без Верыванны - она не вернулась после нашей беседы - я закончил в тот день правку "Степи широкой" и позвонил Ирене. Волобуй сохранял все тот же бодро-благополучный голос, и я поблагодарил его, вместо того чтобы извиниться за ошибочно названный номер: я окончательно поверил, что там ничего страшного не случилось. Просто она заболела немного ангиной, и все. А Волобуй... что ж Волобуй! Он должен оставаться на своем месте и вести себя как следует... Ухаживать и все такое. Это хорошо, что он боевитый и заботливый... С этим примирительным чувством к Волобую я и отправился к Вениамину Григорьевичу, когда меня позвали к нему в конце рабочего дня. Рукопись я захватил с собой, полагая, что это и есть причина моего вызова к начальству. Был альпийски мягкий, не морозный и не слякотный день, и витражные косячки в окне кабинета Владыкина тлели притушенно-меркло. Вениамин Григорьевич поздоровался со мной без руки,- переставлял на столе подставочку для карандашей, и я сказал "слушаю вас" и не стал садиться.

- Как у нас обстоит дело с рукописью? - надсадно, будто у него болело что внутри, спросил он, глядя на подставочку. Я сказал, что роман можно сдавать в набор.

- Ну, это уже мы...

Он не докончил свою мысль. Я положил перед ним "Степь" и, когда отступил на прежнее место между креслами, нечаянно прищелкнул каблуками. Вениамин Григорьевич болезненно поморщился,- прищелк получился у меня по-солдатски крепкий. Тогда у нас образовался тягостный провал времени, заполненный только тем, что у селенологов называется реверберацией,- это когда звучание живет еще некоторое время после выключения его источника.

- Все? Мне можно идти? - спросил я, и это тоже вышло у меня по-военному. Владыкин сумрачно и опять почему-то трудно сказал: "Да нет, минуточку",- и неловко, кренясь на бок, достал из ящика стола рассказ Хохолкова.

- Вот вы помните, товарищ Кержун, что говорили мне об этом произведении, когда оно было еще в рукописи? - выразительно спросил он. Я сказал, что помню.- А почему же теперь вы считаете его фарсом?

- Фарсом? - переспросил я. Владыкин не ответил. Он смотрел не на меня, а на подставочку, и я понял, что тут полностью искажена суть нашего разговора с Вераванной и что я не имею никакой возможности восстановить правду. Ну как я мог объяснить, что назвал рассказ Хохолкова не фарсом, а паром, произнеся это слово с приставкой буквы "с"? Я понимал, что отвечать на вопросы мне следует спокойно и обстоятельно, но дело у нас осложнялось не только тем, чтобы восстановить правду: надо было исходить еще и из того, что известно на этот счет Владыкину. Осложнялось наше дело еще и тем, что Вениамин Григорьевич был для меня тот человек, перед кем я всегда чувствовал себя скованным, безвольным и даже в чем-то виноватым. Я знал людей например, капитана нашего траулера и его старпома,- при общении с которым и ты ощущаешь себя свободным, деятельным и смелым,- одним словом, достойным, и есть такие, перед кем становишься ниже, чем ты есть на самом деле. Вениамин Григорьевич был для меня этим, принижающим мою сущность, человеком, и поэтому я не стал опровергать, будто не называл рассказ Хохолкова фарсом: тут мне все равно не поверили бы.

- Хотелось бы знать, товарищ Кержун, когда вы были искренни,- крепнущим голосом сказал Вениамин Григорьевич,- в первый раз или теперь?

Мне тогда подумалось, что Диброву я мог бы подробно рассказать обо всем, что на самом деле произошло утром: как Хохолков предупреждал меня не жать ему крепко руку, а я все-таки пожал ее, как он "забыл" на столе американские сигареты и потел в дубленке, что говорил о своей "загранке" и как мне захотелось в это время поплевать себе на ладонь... Я бы сказал Диброву о "паре-с" и о том, как Вераванна обозвала меня хулиганом, заменив в слове букву "х" на "ф". Наверно, он в этом месте обязательно расхохотался бы, а меня понапутствовал каким-нибудь ироническим мужским советом, как в тот раз, когда ему доложили о нас с Иреной...

- Что же вы молчите?

Вениамин Григорьевич сказал это осуждающе, с примесью сожаления о моей несомненной для него неискренности. Мне почему-то вспомнилось, как я зарезал ему весной курицу, и стало обидно и досадно на себя, и я почти физически ощутил, как внезапно спала и улетучилась его странная власть над моим мужеством. Я сел в кресло и вежливо предложил ему сигарету.

- Это, конечно, не "Кэмел", но курить можно,- сказал я. Он молча и протестующе завозился на своем стуле. Тогда я закурил сам.- Значит, вас интересует, Вениамин Григорьевич, когда я был искренним в оценке рассказа "Полет на Луну"? - спросил я сквозь дым.

- Вот именно,- с настороженной сдержанностью подтвердил он.

- В таком разе вынужден огорчить вас. Искренним я был сегодня,- сказал я. Мы выжидательно посмотрели друг на друга. На столе не было пепельницы, и во мне шелохнулся озорной соблазн стряхнуть нагар с сигареты в подставочку.

- Выходит, вы... врали вначале? - логично заключил Вениамин Григорьевич, и я заметил, как порозовел и набряк рубец шрама на его щеке.Почему же вы так поступили?