Вот пришел великан

Я ответил, что на это меня вынудили исключительные обстоятельства.

- Вы ведь дали мне рассказ на отзыв, когда он был уже сверстан и проиллюстрирован...

- А вам откуда это стало известно? - прервал он меня.

- В данном случае важен факт. И не повышайте, пожалуйста, голос,сказал я, хотя на самом деле он не повышал. Мы снова примеривающе посмотрели в упор друг на друга, и Вениамин Григорьевич нажимно спросил, выразил ли я свое подлинное мнение, когда писал отзыв на рукопись Элкиной. Я ответил, что "Позднее признание", на мой взгляд, отчаянная исповедь очень одинокой и, наверно, хорошей женщины, но, для того чтобы повесть приобрела хоть какой-нибудь общественный интерес, автору не хватило литературной сноровки.

- Всего лишь сноровки? - с грустью надо мной спросил Вениамин Григорьевич, а я подумал, что могу тут забрести дальше, чем следует, запутаться и подвести Ирену,- отзыв-то писала она.

- Я имел в виду мастерства,- сказал я.- Это в значительной степени относится и к бездарному рассказу Хохолкова!

Сигарета моя истлела до основания и обжигала пальцы. Я поплевал на нее и понес окурок за стол Владыкина, к окну, где стояла корзинка для бумаг. Вениамин Григорьевич с опасливым любопытством до конца проследил за моими действиями и, когда я вернулся к креслу, встал сам.

- Видите ли, товарищ Кержун,- начал он,- если вам приходится у нас трудно, то... мы не станем вас удерживать.

У него были безмятежно-добрые глаза. Я выждал некоторое время и сказал, что решение вопроса о своем увольнении предпочел бы услышать от директора издательства.

- Если вы, конечно, не возражаете.

- Да нет, вы неправильно толкуете,- поежился Вениамин Григорьевич,- мы не собираемся увольнять вас сами, понимаете?

Я сказал, что понимаю, но что в этом случае мне придется просить у товарища Диброва отсрочку на подачу заявления.

- До января,- сказал я,- пока выйдет моя повесть. Вы не согласились бы поддержать меня в таком ходатайстве?

- А где это... должно выйти? - не сразу, поборовшись с чем-то в себе, спросил Вениамин Григорьевич. Я назвал журнал. Нас разделял стол, а не поле, и поэтому мне хорошо было видно, что Владыкин, как и в тот первый раз, когда я из "чувства самосохранения" соврал ему, не поверил сказанному мной.

- Отношение редакции у вас с собой?

- Кажется, да,- неуверенно сказал я. Мне показалось нужным побыть немного растерянным, потому что "отношение" действительно существовало теперь и лежало в записной книжке в заднем кармане моих брюк. Я видел, как неможилось Вениамину Григорьевичу - застигнуть меня во лжи с глазу на глаз,слабым людям это почему-то легче делать при свидетелях, и поэтому, наверно, он взглянул поверх меня, на дверь: вдруг кто-нибудь войдет! Из своих, конечно. И лучше всего, чтобы это была, понятно, Вераванна...

- Да-да. Извещение со мной,- равнодушно сказал я.- Хотите взглянуть?

Уже после того как Владыкин взял у меня сложенное вчетверо письмо, мне вспомнилось, что вверху бланка, над оттиском названия журнала,весенне-зеленым, кратким и счастливым, как молодость, красным карандашом я написал три огромных по величине букв слова - ура, уро и уры. После "ура" стоял всего лишь один восклицательный знак, а "уро" и "уры" я отстолбил многими... Я написал это уже давно, и разве на самом деле не слышится в окончании слова "ура" "о" и "ы", если выкрикивать это слово громко и счастливо? Еще как слышится!..

Вениамин Григорьевич дважды прочел письмо, аккуратно сложил его вчетверо и вернул мне.

- Что ж... Это их дело,- с полувздохом сказал он и сел за стол. Я спрятал письмо и остался стоять.- Мне все же, товарищ Кержун, непонятно, почему вы так... невоздержанно отозвались о рассказе "Полет на Луну"? Да вы садитесь. Нам все-таки надо поговорить.

Я поблагодарил его, сел и сказал, что написать рассказ - это все равно что прожить год жизни.

- Я имею в виду талантливый рассказ и яркий год жизни,- сказал я.- И вообще над страницей прозы нужно работать как над статуей!

Черт знает, зачем я говорил ему все это, он выслушал меня без возражений и вопросов...

Новая рукопись, которую вручил мне для работы Вениамин Григорьевич, называлась "Солнечные брызги". В ней было около четырехсот страниц. Вениамин Григорьевич сказал, что было бы хорошо сдать ее в производство в феврале.

Утром шел снег. По дороге в издательство я завернул на Перовскую, дошел до дверей особняка и вернулся на тротуар по своему следу. Вераванна оказалась на месте: она сидела с видом хозяйки положения, времени и пространства.

- Гут морген! - обольстительно сказал я ей.- В такую погоду хорошо промчаться на тройке по полю с любимым человеком. Вы не находите?

Она с неприступным видом читала рукопись.