Вот так мы теперь живем

– От… яда, – трагически проговорил дворецкий. – Доктор уже был, сомнений нет. Это он сам себя так. Ночью. Пришел домой, может быть чуточку навеселе, и остался сидеть один с бренди, содовой и сигарами. А утром горничная пришла – он лежит на полу! Мертвый! Я помогал его поднять, и там был запах синильной кислоты, так что я сразу все понял, а потом доктор пришел и подтвердил.

Прежде чем отпустить дворецкого, отец с сыном посовещались, отзываться ли на отчаянную просьбу Мари. Отец считал, что сыну лучше никуда не ходить.

– Что проку? Чем ты ей поможешь? Она просто бросится тебе на шею, а именно этого тебе надо избежать – по крайней мере, пока не выяснишь, что и как.

Однако лучшие чувства не позволили Ниддердейлу воспользоваться отцовским советом. Он был помолвлен с этой девушкой, и она в беде обратилась к нему как к единственному другу. По крайней мере, всегдашнее бездушное легкомыслие его покинуло, и он готов был помочь Мари не из корысти, а потому, что когда-то почти ее полюбил.

– Нет, я точно должен идти. Не могу заставить себя остаться.

– Ты просто вклепаешься в неприятности.

– Значит, вклепаюсь. Я точно пойду. Все крайне неприятно, однако я не могу ей отказать. Это было бы чудовищно.

И, вернувшись в прихожую, Ниддердейл велел передать Мари, что будет у нее меньше чем через полчаса.

– Сиди дома и не глупи, – сказал ему отец, когда они остались одни. – В такие-то минуты люди и губят себя добротой.

Ниддердейл просто мотнул головой, взял перчатки и шляпу и отправился на Брутон-стрит.

Глава LXXXVI. Встреча на Брутон-стрит

Когда мадам Мельмотт очень неделикатно сообщили о смерти мужа, она впала в истерику. О том, что осталась круглой сиротой, Мари узнала у постели несчастной и ясность рассудка сохранила, быть может, не только от твердости характера, но и от необходимости взять на себя заботу о мачехе. Услышав от той о трагедии, она на миг присела подле кровати, но бурные рыдания и вопли мадам Мельмотт заставили ее снова вскочить. Дальше она не просто действовала, а действовала четко и толково. Нет, она не пойдет к себе в комнату, в этом нет смысла. Но надо немедленно послать за врачом. На это ей сказали, что врач и полицейский инспектор уже в доме. Слуги сразу сделали все, чтобы переложить ответственность на чужие плечи, и послали за теми, кто может отдавать распоряжения в таком чрезвычайном случае. К тому времени, как женщина, занявшая место Дидон, известила мадам Мельмотт, что та овдовела, инспектор уже пришел.

Некоторые, видевшие тогда Мари Мельмотт, говорили, что она показала себя бездушной. Однако обвиняли ее несправедливо. Чувства, которые она питала к отцу, не походили на те, что мы привыкли видеть у наших дочерей и сестер. Он никогда не был для нее домашним божком, чье малейшее желание – закон, чьи удобства служат предметом постоянных забот, чей нахмуренный лоб – ненастье, а улыбки – солнечный свет, чьих поцелуев ждут ежедневно и чью смерть будут горестно оплакивать. Да и как она могла его любить? С раннего детства Мари помнила в семье только грубость и побои. Она признавала за собой известные дочерние обязанности, но вынуждена была сама устанавливать их меру, дабы не делать больше, чем требует долг. Отец пытался превратить ее в рабу, и Мари вынуждена была сама устанавливать границы своего послушания. Она почти не знала, как живут другие семьи, поэтому не сравнивала его с другими отцами, а себя – с другими дочерьми. В каком-то смысле она все же его любила, поскольку природа вкладывает это чувство в дочернее сердце, но не уважала и употребляла всю силу характера, чтобы его не бояться. «Он может резать меня на куски, но не заставит делать для его выгоды то, что, я считаю, не вправе от меня требовать». Так относилась Мари к отцу, и теперь, когда он внезапно покончил с собой, оставив ее без всякой помощи и защиты, она чувствовала скорее ужас, чем горе. Горюют о тех, кто этого заслужил. Смерть – даже смерть мучителя – может стать тяжелым потрясением. Так случилось с мадам Мельмотт, но вряд ли она впала в прострацию только от горя. Она боялась многого – одиночества, внезапных перемен, переезда неведомо куда, боялась, что ее разоблачат как жалкую самозванку, которую нельзя было допускать в общество императоров и принцев, герцогинь и кабинетных министров. Эти страхи и то, что тело ее недавнего тирана лежало совсем близко – настолько близко, что она не решалась покинуть комнату из боязни увидеть его мертвым, а значит, еще более пугающим, чем при жизни, – совершенно лишили ее воли. Те же и похожие страхи испытывала Мари – но ее они воли не лишили. Она подавила их силой характера и не имела желания разыгрывать несвойственную ей слабость. Смерть такого отца едва ли вызывает ту печаль, что происходит от настоящей любви.