Вовенарг

Но есть и третий способ, куда более благородный: стать достойными того, чтобы люди сами добивались вашего уважения, и при этом не терять ни скромности, ни доброжелательства. Когда человеку и впрямь присущи свойства, почитаемые в обществе, стоит открыто проявить их — и все преисполняются к ним любовью, а любовь, в свою очередь, повышает цену этих свойств. Что же касается мелких хитростей, с помощью которых стараются снискать или сохранить одобрение окружающих, добиться новых похвал, выставить себя в выгодном свете или рассчитанным равнодушием либо угодливостью подстегнуть переменчивый вкус публики,— к подобного сорта уловкам прибегают люди неглубокие и снедаемые страхом, что эту их поверхностность обнаружат; ну и пусть себе пользуются жалкими ухищрениями, без которых не обойтись мнимым достоинствам.

Однако я вдаюсь в излишние подробности; попытаюсь ограничиться краткими определениями главнейших чувств, волнующих человека.

Желание — это тревога, порожденная отсутствием какого-либо блага, меж тем как беспокойство — это беспредметное желание.

Недовольство коренится в ощущении нашей тщеты, лень проистекает из бессилия, томление говорит о слабости, а уныние — о ничтожестве.

Надежда — это ожидание некоего блага в близком будущем, признательность — свидетельство того, что надежда осуществилась.

Сожаление вызвано сознанием утраты, раскаяние — совершенной ошибкой, угрызение — тяжким проступком и страхом кары.

Робость можно определить как боязнь порицания, стыд — как уверенность, что оно неминуемо.

Насмешка — детище удовлетворенного презрения.

Замешательство — это мгновенная растерянность при виде чего-то доселе неведомого.

Удивление — долгое и тягостное замешательство, а восторг — замешательство почтительное.

Почти все названные чувства довольно просты и воздействуют на нашу душу не так длительно, как великие страсти — любовь, честолюбие, скупость и пр. Немногое сказанное мною здесь о них прольет свет на то, о чем я намерен говорить в дальнейшем.

О ЛЮБВИ К ТОМУ,

ЧТО ВОЗДЕЙСТВУЕТ НА НАШИ ЧУВСТВА

Было бы неразумно утверждать, что любовь ко всему воспринимаемому нашими чувствами — например к гармонии, к остроте и т. д. — всего лишь следствие себялюбия, желания придать себе весу и т. д., однако она не вовсе свободна от них. Иные музыканты или художники любят в своем искусстве лишь то, что выражает величие, и лелеют собственный талант только во имя славы; это приложимо ко многим и многим.

Люди, подвластные внешним впечатлениям, обычно не склонны к*таким сильным страстям, как честолюбие, жажда славы, скупость и т. д. Их отвлекают и расслабляют впечатления от внешних предметов, а если и волнуют другие страсти, то не слишком бурно.

То же можно сказать о людях веселого нрава, ибо, находя в своем существовании немало приятностей, они не испытывают пылкого желания сменить его. Слишком многое или развлекает их, или занимает.

Обо всем, что я сейчас затронул, можно было бы сообщить еще много интересных подробностей. Но я намерен ограничиться лишь главнейшими чертами, как бы сухо ни было мое изложение: только эти черты составляют цель моего труда, вдаваться же в частности у меня нет ни охоты, ни возможности.

О СТРАСТЯХ КАК ТАКОВЫХ

Наши страсти, сталкиваясь, порою уравновешивают друг друга, но главенствующая страсть всегда печется лишь о своем интересе, подлинном или воображаемом, потому что деспотично управляет нашей волей, а только воля может подвигнуть нас к действию.

Рассматривая эти вопросы, я имею в виду людей вообще, поэтому должен добавить: не всякая пища всем впрок, не всякий предмет затронет любую душу. Кто верит, будто человек самовластно правит своими чувствами, тот не знает людской натуры: пусть попробует заставить глухого наслаждаться музыкой Мюре,²⁶ пусть приступит к картежнице в разгар крупной игры с просьбой внять голосу рассудка и проникнуться отвращением к картам — он убедится, что все его ухищрения бесплодны.

Заблуждаются и мудрецы, когда берутся умиротворить страсти: между ними всегда будет вражда. Они твердят об умеренности людям, рожденным для деятельной и бурной жизни, но мыслимо ли прельстить больного самыми изысканными яствами, если он испытывает отвращение к еде?

Мы не знаем всех пороков, гнездящихся в нашей душе, но, даже зная все наперечет, вряд ли захотели бы с ними бороться.

Наши страсти неотделимы от нас: иные из них составляют основу и суть нашей души. Разве согласился бы ничтожнейший из смертных погибнуть, чтобы вместо него возник другой человек, даже и мудрейший? Пусть мне предложат в дар разум более справедливый, приятный, проницательный, нежели мой, я с радостью приму такой дар, но если его ценой будет душа, которая хочет всем этим наслаждаться, мне подобный подарок не нужен.

Тем не менее ничто не освобождает людей от необходимости бороться со своими привычками, и не должно внушать им ни уныния, ни безнадежности. Все в господней власти: истинная добродетель не покидает возлюбивших ее, и даже пороки могут послужить во благо человеку, чья душа от природы чиста.

Конец книги II

КНИГА III