Возлюби ближнего своего

Поезд тронулся. Все молчали. Штайнер медленно поднял руку. Трое на перроне смотрели ему вслед, пока последний вагон не скрылся за поворотом.

— Проклятие! — хрипло проговорил Марилл. — Пошли отсюда, я хочу выпить. Я не раз видел, как люди умирают, но никогда еще не присутствовал при самоубийстве.

Они вернулись в отель. Рут увела Керна к себе.

— Рут, — сказал Керн, когда они вошли в ее комнату. — Вдруг все так пусто и холодно и меня пробирает озноб... Кажется, что весь город вымер.

Вечером они навестили папашу Морица. Теперь он лежал в постели и уже не мог встать.

— Садитесь, дети, — сказал он. — Я уже все знаю. Ничего не поделаешь. Каждый человек имеет право распоряжаться своей судьбой.

Мориц Розенталь знал, что ему уже не подняться. Поэтому он попросил поставить свою кровать у окна. Отсюда было видно немного — только часть фасада дома напротив. Но, не имея ничего другого, он довольствовался и этим, подолгу глядел на окна, ставшие для него неким синонимом самой жизни. Утром окна распахивались, и он видел лица. Уже узнавал девушку грустного вида, чистившую стекла, усталую молодую женщину, неподвижно просиживающую часами за отодвинутой занавеской, видел в открытом окне верхнего этажа лысого мужчину, который по вечерам занимался гимнастикой. Когда наступали сумерки, за затянутыми гардинами зажигался свет, двигались тени. В иные вечера все погружалось во мрак, и казалось, что напротив зияет какая-то темная, заброшенная пещера; но иногда свет горел подолгу. Все это да приглушенный шум, доносившийся с улицы, и было для папаши Морица целым миром; к этому миру он еще тянулся мыслями, но не телом — оно уже не принадлежало ему... Другой мир, мир воспоминаний, был тут же в комнате. Напрягая последние силы, папаша Мориц с помощью горничной прикрепил к стенам все оставшиеся у него фотографии и открытки.

Над кроватью висели поблекшие семейные снимки — дагеротипы родителей, портрет жены, умершей сорок лет назад; портрет внука, скончавшегося в возрасте семнадцати лет; портрет невестки, дожившей до тридцати пяти лет. В окружении этих покойников ждал смерти и сам Мориц Розенталь, хладнокровный, спокойный и старый как мир.

Противоположная стена была испещрена изображениями рейнских пейзажей, крепостей, замков и виноградников; тут же пестрели цветные газетные вырезки — восход солнца и грозы над Рейном. Экспозиция завершалась серией открыток с видами городка Годесберга-на-Рейне.

— Ничего не могу с собой поделать, — смущенно сказал Мориц Розенталь. — Мне следовало бы развесить еще и виды Палестины, хотя бы несколько штук... Но эта страна меня совершенно не волнует.

— Сколько вы прожили в Годесберге? — спросила Рут.

— Мне было около восемнадцати, когда мы уехали оттуда.

— А потом?

— Потом я туда больше не возвращался.

— Как все это было давно, папаша Мориц, — сказала Рут.

— Да, тебя тогда еще и в помине не было. Разве что твоя мать только народилась...

Странно, подумала Рут, моя мать еще только родилась, а эти фотографии уже вызывали столько воспоминаний в мозгу за этим высоким лбом. Потом мама прожила тяжелую жизнь и исчезла, а в этой старой голове по-прежнему призраками витают воспоминания, словно они сильнее и долговечнее многих жизней...

В дверь постучали. Вошла Эдит Розенфельд.

— Эдит, — сказал Мориц Розенталь, — вечная любовь моя! Откуда ты?

— С вокзала, Мориц. Проводила Макса. Он едет в Лондон, а оттуда в Мексику.

— Значит, ты осталась одна, Эдит...

— Да, Мориц, теперь я пристроила всех. Пусть работают.

— А что станет делать Макс в Мексике?

— Он едет туда простым рабочим, но попытается устроиться в каком-нибудь автомобильном магазине.

— Ты хорошая мать, Эдит, — сказал Мориц Розенталь немного погодя.

— Как и всякая другая.

— Чем же ты займешься сейчас?

— Немного отдохну. А там опять за работу. В нашем отеле появился младенец. Родился две недели назад. У матери кончается отпуск. Вот я и стану его приемной бабушкой.

Мориц Розенталь слегка привстал.

— Младенец? Двухнедельный? И уже французский подданный! Подумать только! Мне это не удалось и в восемьдесят лет. — Он улыбнулся. — А ты знаешь колыбельные песни, Эдит? Умеешь убаюкивать младенца?

— Умею.

— Помнишь песенки, которыми ты усыпляла моего сына? Это было так давно. Вдруг все стало каким-то очень давним. Не споешь ли ты мне сейчас одну из них? Иной раз я себя снова чувствую ребенком, которому хочется уснуть.

— Что же тебе спеть, Мориц?

— Песенку о бедном еврейском мальчике. Ты пела ее сорок лет назад. Тогда ты была очень хороша и молода. Ты все еще хороша, Эдит.

Она усмехнулась. Затем распрямилась и надломленным голосом запела старую еврейскую песню. Ее голос слегка дребезжал, словно музыкальная табакерка, наигрывающая мелодию на высоких нотах. Мориц Розенталь откинулся на подушку и, закрыв глаза, слушал. Он дышал ровно и спокойно. Старая женщина продолжала тихо петь. В голой комнате звучала грустная мелодия, раздавались печальные слова о тех, у кого нет родины: