Возлюби ближнего своего

— Нет. Мне ничто не грозит.

— Тебе грозит огромная опасность, уж я-то знаю. Я повидала тебя, а теперь уходи. Долго мне не протянуть, и с этим я вполне справлюсь одна.

— Я все устроил так, что могу остаться здесь, Мари. Скоро будет амнистия, и я подпадаю под нее.

Она недоверчиво посмотрела на него.

— Правда, — сказал он, — клянусь тебе, Мари, что это правда. Конечно, никому не надо знать, что я здесь. Но если кто и узнает — ничего страшного не будет.

— Я-то ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила.

— Знаю, Мари. — Волна нежности и тепла захлестнула его. — Ты не развелась со мной?

— Нет. Разве я могла? Не сердись...

— Это нужно было для тебя. Чтобы тебе легче жилось.

— Мне и так было нетрудно. Люди помогали мне. Мне даже помогли получить одиночную палату. Лучше лежать здесь одной. Тогда и ты сможешь быть со мной больше.

Штайнер смотрел на нее. Сморщенное лицо, резко очерченные скулы, бледные восковые щеки, синие тени под глазами. Тонкая, хрупкая шея и ключицы, выпирающие из впалых плеч. Даже глаза, и те подернуты поволокой, а губы совсем обесцветились. И только золотистые волосы сверкали. Казалось, они стали гуще, крепче, точно вобрали в себя все силы, покинувшие угасающую плоть. В лучах предзакатного солнца волосы пышно вздулись, словно красновато-золотистый ореол, словно яростный протест против усталости этого почти детского тела, едва обозначавшегося под простыней.

Дверь отворилась. Вошла сестра. Штайнер встал. Сестра поставила на столик стакан с жидкостью, похожей на молоко.

— У вас гость? — спросила она, окидывая Штайнера быстрым взглядом голубых глаз.

Голова больной шевельнулась.

— Из Бреслау, — прошептала она.

— Из такой дали? Что ж, хорошо. Будет у вас хоть какое-то развлечение.

Голубые глаза снова скользнули по Штайнеру. Сестра достала термометр.

— У нее жар? — спросил Штайнер.

— Что вы! — весело ответила сестра. — Уже много дней никакого жара.

Дав больной термометр, она ушла. Штайнер пододвинул к кровати стул, сел совсем близко к Мари и взял ее руки.

— Ты рада, что я здесь? — спросил он, понимая всю нелепость своих слов.

— Для меня это все, — сказала Мари, не улыбнувшись.

Оба молча смотрели друг на друга. Говорить не хотелось. Они снова оказались вдвоем, и это само по себе было так огромно, что любые слова казались ненужными. Они смотрели друг на друга, тонули друг в друге, и не было на свете ничего, кроме них. Оба точно вернулись домой, к себе. Не было будущего, не было и прошлого. Было только настоящее — покой, тишина и мир.

Снова вошла сестра и сделала отметку на температурном листе; они почти не заметили ее. Они смотрели друг на друга. Солнце медленно соскальзывало вниз, словно нехотя расставаясь с этими красивыми, пламенеющими волосами; луч сполз на подушку, распластался пушистой кошкой из света, потом сместился дальше и стал медленно карабкаться вверх по стене. Они смотрели друг на друга. На голубых ногах пришли сумерки и заполнили комнату... Они неотрывно смотрели друг на друга, пока тени, выдвинувшиеся из углов комнаты, не закрыли своими темными крыльями это белое, это единственное лицо.

Дверь открылась, и вместе с хлынувшим потоком света в палату вошел врач, а за ним и сестра.

— Теперь вам пора идти, — сказала сестра.

— Да. — Штайнер встал и наклонился над постелью. — Завтра я приду снова, Мари.

Она лежала, словно наигравшийся до полного изнеможения полуспящий, полугрезящий ребенок.

— Да, — проговорила она, и он не понял, сказано ли это ему или кому-то другому, привидевшемуся ей во сне. — Да, приходи опять.

В коридоре Штайнер дождался врача и спросил, сколько ей еще осталось жить. Врач смерил его взглядом.

— Не более трех-четырех дней, — сказал он. — Чудо, что она не умерла до сих пор.

— Благодарю вас.

Штайнер медленно спустился по лестнице. Выйдя из подъезда, он остановился и вдруг увидел город, раскинувшийся вокруг. Утром он никак не воспринимал его, но теперь улицы, дома, площади, — все обрело полную отчетливость, и от этого нельзя было уйти. Он видел опасность, незримую и безмолвную, подстерегавшую его на каждом углу, в каждой подворотне, притаившуюся в каждом лице. Он знал, что сделать почти ничего нельзя. Место, где его могли схватить, как зверя у водопоя в джунглях, — вот оно, это белое, каменное строение за его спиной. Но он также знал, что должен прятаться, — иначе он не сможет приходить сюда. Три-четыре дня. Ничто и целая вечность. Он подумал, не разыскать ли кого-нибудь из старых друзей, но потом решил отправиться в какой-нибудь отель средней руки. В первый день там на него не обратят внимания.

Керн сидел в камере тюрьмы «Ля сантэ» с австрийцем Леопольдом Бруком и вестфальцем Мэнке. Они клеили бумажные пакеты.

— Знали бы вы, ребята, до чего жрать охота! — сказал Леопольд. — Передать невозможно! С удовольствием сожрал бы клейстер, если бы за это не полагалось наказания!

— Подожди, — ответил Керн. — Через десять минут принесут жратву.