Возлюби ближнего своего

— Я не убегу. Палата находится на пятом этаже и имеет лишь один выход. Если кто-нибудь будет приводить меня туда и охранять дверь — я ничего не смогу сделать. Прошу вас об этом не ради себя, а ради умирающей женщины.

— Невозможно, — сказал чиновник. — Это вне моей компетенции.

— Это в вашей компетенции. Вы можете еще раз вызвать меня на допрос. Вы можете сделать так, чтобы я снова увиделся с женой под тем, например, предлогом, что я предположительно буду говорить с ней о вещах, которые вам важно узнать. По той же причине конвойные должны оставаться в коридоре за дверью. Вы могли бы также распорядиться, чтобы сестра-сиделка, чья благонадежность не вызывает сомнений, находилась во время свидания в палате и слышала наш разговор.

— Все это ерунда. Ни вы, ни ваша жена ничего не скажете друг другу.

— Конечно, не скажем. Она ведь ничего и не знает. Но она умрет спокойно.

Чиновник задумался и принялся перелистывать бумаги.

— Тогда мы вас допрашивали относительно группы VII. Вы не назвали имен. В промежутке мы нашли Мюллера, Бэзе и Вельдорфа. Вы назовете нам имена остальных?

Штайнер молчал.

— Вы готовы назвать нам эти имена, если я дам вам возможность видеться с женой в ближайшие два дня?

— Хорошо, — сказал Штайнер после паузы.

— Тогда назовите их.

Штайнер молчал.

— Хотите назвать две фамилии завтра, а остальные послезавтра?

— Я назову их вам послезавтра.

— Вы это обещаете?

— Да.

Чиновник долго смотрел на него.

— Я посмотрю, что смогу сделать. А теперь вас отведут в камеру.

— Не вернете ли вы мне письмо? — спросил Штайнер.

— Письмо? Вообще говоря, оно должно остаться в деле. — Чиновник нерешительно повертел письмо в руках. — Впрочем, ничего отягощающего в нем нет. Ладно, возьмите.

— Благодарю, — сказал Штайнер.

Чиновник нажал на кнопку звонка и приказал конвойному увести Штайнера. Жаль его, подумал он, но что поделаешь. Проявишь капельку человечности — и сам попадешь в эту адову кухню. И вдруг он грохнул кулаком по столу.

Мориц Розенталь лежал в своей постели. Впервые после долгих дней он не чувствовал боли. Был ранний вечер, и в серебристо-синем воздухе февральских парижских сумерек зажглись первые огни. Не шевеля головой, Мориц Розенталь наблюдал, как одно за другим освещались окна в доме напротив; дом плыл в сумерках, точно гигантский корабль, точно океанский лайнер, выходящий в море. От простенка между двумя окнами на отель «Верден» падала длинная, темная тень; она выглядела, как переходные мостки, по которым вот-вот на судно пойдут пассажиры.

Мориц Розенталь не шевелился; он лежал на своей кровати и внезапно увидел, что окно комнаты распахнулось настежь; кто-то, похожий на него, встал с постели, вышел через окно и направился по мосткам к кораблю, который еще только что покачивался на сумерках жизни, а теперь поднял якорь и медленно заскользил вдаль. Стены комнаты распались, словно ветхая картонная коробка, подхваченная бурным потоком, и унеслись. Мимо с шумом проносились улицы, зеленые леса уходили под форштевень, все обволокло туманом, и корабль стал медленно подниматься ввысь, втягиваясь в тихий гул бесконечности. Подплывали облака, появились звезды, и кругом разлилась глубокая синева; вдруг среди всего этого колыхания, словно колыбельная песня, плавной дугой надвинулся розово-золотой берег, и снова бесшумно опустились мостки; Мориц Розенталь спустился по ним, и, когда он оглянулся, корабля уже не стало, и он очутился один на чужом берегу.

Перед ним вытянулась длинная, ровная дорога. Престарелый путник не стал долго раздумывать: дороги существуют для того, чтобы по ним идти, — а уж его-то ноги исходили дай Бог сколько дорог...

Он шел недолго. Вскоре из-за серебряных деревьев показались огромные, сверкающие ворота, а за ними — поблескивающие купола и башни. Прямо посередине ворот, осиянная маревом, стояла высокая фигура с посохом в руках.

— Таможня! — испуганно подумал Мориц Розенталь и мгновенно спрятался за куст. Он оглянулся. Обратного пути не было — позади зияло Ничто. Ничего не поделаешь, покорно подумал старый эмигрант, притаюсь здесь до темноты. Тогда мне, может быть, удастся прошмыгнуть боковой тропкой и как-нибудь обойти это место. Прищурив глаза, он посмотрел сквозь развилку двух ветвей из карбункулов и ониксов и увидел, что могучий страж делает ему знаки посохом. Он снова оглянулся. Кроме него, здесь никого не было. Страж снова поманил его.

— Папаша Мориц! — позвал чей-то мягкий, гулкий голос.

Зови меня, сколько угодно, подумал Мориц Розенталь, — все равно не откликнусь.

— Папаша Мориц, — вновь послышался голос, — выйди из-за этого куста печали и забот.

Мориц встал. Попался, решил он. Этот великан наверняка догонит меня. Бежать бесполезно. Придется подойти.

— Папаша Мориц! — раздалось снова.

— Да еще имя мое знает! Вот так невезение! — пробормотал Мориц. — Видимо, меня и отсюда когда-то высылали. Значит, по последним законам, дадут по крайней мере три месяца. Хоть бы кормили прилично. И только бы не давали читать «Семейную газету» за 1902 год, а что-нибудь посовременнее. Например, Хемингуэя — этого я бы почитал с удовольствием.