Возлюбленная Пилата

— Как всегда. Но завтра, вероятно, еще будет не поздно. — Пилат сухо улыбнулся. — Мы с тобой должны обсудить две проблемы, Афер. Этот бродячий проповедник, всем известный Йегошуа, и, конечно же, наши неспокойные друзья в пустыне.

— С чего ты хотел бы начать, господин?

— С Йегошуа. Наверное, это будет быстрее.

Афер кивнул.

— Он праведник, господин, — сказал он. — Я наблюдал за Йегошуа и говорил с ним и его единомышленниками. Ничего, что могло бы касаться Рима или беспокоить Рим.

Лицо Пилата оставалось бесстрастным.

— Дай-ка я еще раз прочту, — пробормотал он, — что тут пишет Кайафа.

Пока прокуратор перечитывал папирус, Афер обменялся взглядами с Колумеллой. Советник заморгал, опустил глаза и стал разглядывать свои ногти. Афер подавил улыбку, снова посмотрел на прокуратора и стал ждать.

Пилат почти не изменился с прошлого года. Его крепкую коренастую фигуру плотно облегала туника[23]. На правом плече был все тот же серебряный браслет. Пурпурная кайма прокураторской тоги[24] немного поблекла. «Слишком часто стирают», — подумал Афер. Он, как и прежде, не придавал никакого значения своему внешнему виду. У Колумеллы был золотой браслет с небольшими драгоценными камнями, а пурпурная кайма тоги была свежей и яркой.

Читая, Пилат так шевелил губами, будто беззвучно жевал слова. Мощный подбородок со шрамом двигался вверх-вниз.

Прокуратор принадлежал к высшему сословию. Афер знал, что он прошел обычный карьерный путь: служил в храмах, администрации, легионах. Пятьдесят три года назад один из его предков, верховный главнокомандующий самнитов, победил римлян и заставил их подписать Каудиумский договор. Другой Понтий был другом Цицерона[25]. «Старинное семейство воинов и администраторов, — подумал Афер, — которые привыкли утверждать мечом римское влияние и в случае необходимости отстаивать с мечом римское право. В том числе и против евреев». Афер не знал, как бы он повел себя, если бы стал прокуратором. Может быть, он воздержался бы от изображений Тиберия во дворце Ирода, потому что иудеи, вернее фанатичные верующие среди них, не терпят изображений людей вообще. После многодневного противостояния Пилату пришлось убрать их из дворца, и он, должно быть, воспринимал это как поражение, тогда как иудеи считали это победой своего всемогущего бога.

На следующий год прокуратор предпринял меры, к которым Афер относился одобрительно. Чтобы построить водопровод, который должен был наконец обеспечить Иерусалим необходимым количеством чистой питьевой воды, Пилат приказал конфисковать деньги. Те самые серебряные монеты без изображения, которые иудеи со всей ойкумены собирали раз в год и отправляли в храм на религиозные нужды. Последовавшие волнения Пилат потопил в крови. После двух лет строительства водопровод в прошлом году был готов, и, насколько Аферу было известно, жители Иерусалима отнюдь не отказывались пользоваться этой водой.

Но с самого начала отношения между прокуратором и первосвященником Кайафой были натянутыми, неприятными для обоих. Когда Пилат приезжал в Иерусалим, его всегда сопровождали две когорты, более тысячи человек, эллины и самаритяне, возглавляемые римскими центурионами. Афер думал о том, как бы он чувствовал себя, если бы на него была возложена задача руководить провинцией, жители которой в большинстве своем были враждебно настроены к империи? Руководить так, чтобы сохранялся пусть и хрупкий, но мир. Чтобы Рим не посылал деньги и воинов, а собирал бы налоги.

Пилат свернул папирус и оперся подбородком на сложенные руки.

— Я ненавижу их, — негромко произнес он. — Они ненавидят меня. А эти послания Кайафы про Йегошуа… Либо он считает меня легковерным болваном, либо он действительно верит, что этот проповедник намеревается свергнуть империю.

Афер молчал. Он решил, что реплики с его стороны в данной ситуации неуместны.

— Пусть ненавидят, пока боятся. — Пилат поморщился. — Но ведь у них даже нет страха. Или у нас создается впечатление, что они боятся? Императора, империи, легионов, меня, чего там еще?

— Они боятся только своего бога, — сказал Колумелла. — Может быть, перейдем к делу?

— Мы и так говорим о деле. — Голос прокуратора прозвучал жестко. — Единственный бог, которого даже нельзя называть по имени… Разве это не ужасно? В Риме, Афинах, Александрии, даже в былые времена в таких исчезнувших городах, как Персеполис и древний Вавилон, в Карфагене — везде и всегда были талантливые люди, мудрецы. Они издавали законы и толковали их. Они наблюдали за природой, изучали мир и людей. Они писали стихи и трагедии. Они рисовали картины и создавали статуи, строили дома. А что делают эти? Стихов они не пишут. Городов не строят. Новые земли не исследуют. Кто ничего не делает, тот здесь считается мудрецом. Он только толкует старинные писания. А потом его последователь толкует его высказывания. А еще один возражает против объяснения этого толкования. И все. Они строят дороги? Они производят что-нибудь, чем стоило бы торговать? Если у них запрещены картины, то есть ли у них хотя бы музыка? И я должен ими управлять?