Возлюбленная Пилата

Афер осмелился слегка улыбнуться.

— Строгие ортодоксы сейчас, наверное, сказали бы, что ты этого делать не должен. Ими управляют слова их бога, которые несколько столетий назад записал какой-то человек. Пусть же римляне уходят домой, им здесь делать нечего.

Колумелла ухмыльнулся.

— А потом?! — воскликнул Пилат. — Они были слугами египтян, ассирийцев и персов, после этого македонцев и селевкидов. А когда стали свободными, то воспользовались свободой, чтобы нападать друг на друга. А чем занимаемся мы? Мы защищаем их от внешних врагов. Мы строим дороги и водопроводы. Мы заботимся о том, чтобы они даже в годы шаббата, когда им, согласно предписаниям их бога, нельзя сеять, не страдали от голода. Мы привозим в страну врачей, перерезаем глотки уличным грабителям и обеспечиваем им свободный проезд отсюда до Галлии и обратно, чтобы они не натыкались через каждые две мили на новый закон и новую таможню. При этом мы уважаем их обычаи и воздерживаемся входить в их храмы. А если Кайафа желает со мной поговорить, то я встречаюсь с ним не в его доме, который я осквернил бы. Я, представитель Тиберия Августа! И не в моем доме, в котором он чувствует себя оскверненным. Мы встречаемся под открытым небом и стоим достаточно далеко друг от друга, чтобы мое дыхание не сделало его нечистым. И он ведет себя со мной так, будто я… червь, недочеловек, клочок пены. В то время как я уважаю его предписания и толкования, а также требования относительно чистоты и осквернения. Я даже не имею права в моем зале, в моей крепости установить алтарь для поклонения Юпитеру[26] или портрет императора! Я уже говорил, что я их ненавижу?

— Говорил. — Колумелла тяжело вздохнул. — Но ты не должен забывать, что строгие ортодоксы — это еще не весь народ.

— Но они определяют все!

— Если существует только один бог и он охватывает все, то все ему и принадлежит. А что ему не принадлежит, например римляне, то не представляет собой никакой ценности, то есть хуже, чем дерьмо. Вернее… является просто ничем. И сегодня мы ничего изменить не можем. У нас есть только один выход: молить всех богов, чтобы они позаботились об обществе, где никому больше не придет в голову мысль, что существует только один-единственный бог, которому все принадлежит. А сейчас нам следует заботиться о людях.

Пилат вдруг рассмеялся.

— А ведь ты прав. У нас много работы. Но все это взаимосвязано. Кайафа пишет ерунду. С одной стороны, он утверждает, что Йегошуа хочет стать царем евреев и прогнать римлян. С другой, он пишет, что Йегошуа нарушает спокойствие тем, что порочит иудейскую веру. Вот, где это было? — Он снова развернул папирус, нашел нужное место, фыркнул и прочел вслух: «Чтобы его испытать, ему показали динарий с изображением Тиберия, который благоверному иудею нельзя даже рассматривать, а не то что прикасаться к нему. Он взял его в руку и сказал, что на нем изображение императора и что его следует использовать для уплаты налогов императору. Мол, кесарю кесарево, а богу богово. Но если такое отношение утвердится, то священники и толкователи потеряют все свое влияние. А если я, Кайафа, потеряю все свое влияние, то я не смогу больше обеспечивать мир и спокойствие». — Пилат снова свернул папирус. — Поскольку все принадлежит богу, то ничто не должно принадлежать человеку. И тем более божественному Августу, спокойствие которого он может охранять только в том случае, когда объявит его дерьмом. Вот уж когда мне трудно провести грань между тем, кто одержим богом, и обычным сумасшедшим.

Колумелла откашлялся.

— Мне доставляет удовольствие слушать твои понятные и разумные высказывания, друг мой. Но Афер здесь с другой целью, а в приемной много посетителей…

Пилат поднял руку.

— Ладно, хорошо. Больше не отклоняемся. Афер, что там с Йегошуа?

— Как я уже сказал, он праведник. — Афер покачал головой. — Я даже не знаю, как описать Йегошуа и охарактеризовать его… его учение. Он проповедует любовь, взаимопонимание…

— Один из этих мечтателей, — пробурчал Пилат.

— … и братство. Но не мятеж. История с монетой, о которой ты только что прочитал, напомнила мне одну его фразу. Он ведь лечит больных и делает это даже по субботам.

— А, — с досадой произнес Пилат, — и у него ничего не получается, не так ли? Лучше умереть, чем быть вылеченным в субботу? Лучше загнуться, чем разрешить прикоснуться к себе языческому врачу, осквернить себя?

— Когда его стали упрекать, он ответил приблизительно следующее: «Суббота существует для людей или люди для субботы?»

— Это не похоже на призыв к великому восстанию против Рима. — Пилат скрестил руки на затылке и уставился в потолок зала. — Я, конечно, вижу, что он мешает священникам и толкователям писания. Должен мешать. Они претендуют на полноту власти, почти царской власти, при толковании слова божьего. И если кто-то осмеливается преподносить людям божьи откровения по-иному, то он угрожает их власти. Так?

— Я думаю, что так.